Выбрать главу

Он вернулся в свою палатку и принялся за ужин. Закончив есть, он вышел наружу и уставился на гору Этна. Почему, подумал он, на вершине горы до сих пор лежит снег? Почему там до сих пор так холодно, даже в этот жаркий вечер на пороге лета?

Он так и не приблизился к ответу — его размышления прервал голос, звавший его по имени. Сократ понял, что обладатель голоса зовет его уже не в первый раз. И верно — когда он повернулся, то увидел Алкивиада, стоящего с сардонической усмешкой на лице.

— Приветствую тебя, о мудрейший из всех, — сказал его молодой товарищ. — Рад снова видеть тебя с нами.

— Если я и мудрейший — в чем я сомневаюсь, что бы там боги не говорили — то лишь потому, что я знаю, что я ничего не знаю, тогда как другие люди не знают и этого, — ответил Сократ.

Улыбка Алкивиада стала более насмешливой.

— Другие люди не знают, что ты ничего не знаешь? — хитро уточнил он. Сократ засмеялся. Но улыбка Алкивиада пропала. — Не хочешь ли ты со мной прогуляться, несмотря на свое незнание?

— Если тебе угодно, — сказал Сократ. — Ты знаешь, что я никогда не мог устоять перед твоей красотой. — Он сымитировал тон, присущий Алкивиаду, и вздохнул подобно влюбленному, глядящему на предмет своего обожания.

— Ой, да иди ты! — сказал Алкивиад. — Даже когда мы спали под одним одеялом, мы всего лишь спали. Ты сделал все возможное, чтобы разрушить мою репутацию.

— Я не могу разрушить твою репутацию, — голос Сократа стал твердым. — Только тебе самому это под силу.

Алкивиад скорчил ему рожу:

— Пошли, пошли, о наилучший, будь так добр.

Они отошли от афинского лагеря по тропинке, ведущей к Этне. Алкивиад был одет в хитон с пурпурными краями и сандалии с золотыми застежками. Туника же Сократа была потертой и помятой, и он, как обычно, шел босиком подобно моряку.

Вид наиболее элегантного и наименее элегантного из членов афинской экспедиции, идуших вместе, привлек бы немало внимания даже в том случае, если бы «Саламиния» в Катану не пришла. В создавшемся же положении им пришлось пройти несколько стадий, чтобы избавиться от всех любопытных зевак. Сократ игнорировал тех, кто шел следом, надеясь что‑нибудь подслушать. Алкивиад же бросал в сторону любознательных соотечественников гневные взгляды, пока те наконец не сдались и не отстали.

— Хищники, — пробормотал он. — Теперь я знаю, каково было Прометею. — Он положил руку себе на печень.

— И об этом ты хочешь со мной поговорить? — спросил Сократ.

— Ты знаешь, о чем я хочу с тобой поговорить. Ты же присутствовал при том, как эти идиоты в золотых венках повелели мне вернуться назад в Афины, — ответил Алкивиад. Сократ посмотрел на него. В этом взгляде не было ничего, кроме некоторой заинтересованности. Алкивиад фыркнул: — И не делай вид, что это не так, будь так добр. У меня мало времени.

— Я всего лишь человек, который ничего не знает… — начал Сократ. Алкивиад разразился самыми страшными проклятиями, которые только знал. В ответ Сократ мягко улыбнулся. Из‑за этого Алкивиад выругался еще сильнее. Сократ продолжил таким тоном, как будто ничего не произошло: — И все же, боюсь, тебе придется сказать мне, чего ты хочешь.

— Ладно. Ладно! — Алкивиад ударил ногой по камешку. Камешек слетел с тропинки в кусты. — Поиграем в твои запутанные игры. Что мне следует делать насчет «Саламинии» и повеления вернуться?

— То есть как что? Конечно же, тебе надлежит избрать наилучший курс действий.

— Благодарю тебя безмерно, о благороднейший, — прорычал Алкивиад. Он ударил ногой по другому камешку, на этот раз более крупному. — Оймой! Больно! — Он запрыгал на одной ноге, после чего поспешил за Сократом, который своего шага не замедлял.

Сократ посмотрел на него с искренним удивлением:

— А какой же еще курс действий, кроме наилучшего, может избрать человек, знающий, в чем состоит добро?

— И в чем же состоит добро в данном случае? — потребовал ответа Алкивиад.

— Зачем ты спрашиваешь меня, ведь я ничего не знаю? — ответил Сократ. Алкивиад чуть было не ударил еще по одному камешку, но передумал, и вместо этого снова разразился проклятиями. Сократ подождал, пока Алквиад закончит, после чего поинтересовался: — А в чем, по–твоему, состоит добро в данном случае?