Когда я учился в восьмом классе математической школы №2,
моим учителем литературы был Анатолий Якобсон – диссидент,
друг Лидии Чуковской и Юлия Даниэля. Учителем литературы
он был очень хорошим, и мы с ним подружились. Возможно, ему
понравились некоторые мои ответы на его уроках.
В том, что я удачно отвечал на его вопросы, не было ничего
удивительного. В то время у меня была большая фора перед
моими товарищами – с тем, чтó есть литература и чтó есть
поэзия, меня знакомил мой собственный отец. К тому времени
его литературные взгляды и пристрастия в основном
сформировались, хотя некоторое брожение в этих взглядах я
наблюдал и позднее.
Толстого он предпочитал Достоевскому, а
Заболоцкого – Пастернаку. О Пастернаке я хотел бы здесь
поговорить подробнее, ибо отношение отца к его творчеству
имело до некоторой степени роковые последствия. Отец к тому
времени был склонен, пожалуй, считать Пастернака гениальным
переводчиком, в чьей интерпретации Шекспир, Верлен, Гете
превосходят то, что было заложено в оригинале. К собственным
стихам Пастернака он относился более критически. Возможно,
ему не хватало в этих стихах некоторой железной логической
пружины, необходимой ему в силу собственного склада.
Яростное увлечение Пастернаком он уже пережил в молодые
годы.
Что касается Якобсона, то этот замечательный человек поступка
и мысли* был просто переполнен Пастернаком. На своих
знаменитых на всю Москву школьных лекциях о русской
литературе он говорил, что любит раннего Пастернака больше,
чем любые другие стихи. А позднего Пастернака – еще больше,
«через не могу».
Я ничего не знал тогда о мужественной правозащитной
деятельности Якобсона и не мог правильно оценить его уровень
как личности. Он был мне, безусловно, симпатичен. Мы с ним
говорили «на одном языке». Однако по сравнению с моим отцом
он мне представлялся более тусклой фигурой. Тогда мне
казалось, что все, что он может мне сообщить на уроках
литературы, я уже слышал дома. Потом, спустя много лет, прочтя
замечательные литературоведческие работы Якобсона, я понял,
* Именно в таком порядке, а не наоборот.
что прежде во многом недооценивал его и как профессионала. И
все же он был критиком, а не творцом…
К концу восьмого класса я умудрился переболеть энцефалитом, а
затем выздороветь. Заново научился ходить. Мир был тогда для
меня немного в тумане. И вот в один прекрасный солнечный день
Якобсон пришел к нам в дом – навестить своего
выздоравливающего ученика (и не только за этим). Я был в
восторге от такого внимания, проявленного учителем к моей
скромной персоне.
Помню, как отец и Якобсон сидели за столом и разговаривали о
Пастернаке и о самовыражении в искусстве. Насколько я помню,
с точки зрения Якобсона самовыражение было основной целью
искусства. Он противопоставлял горячо любимое им
самовыражение официальному искусству, у которого была
совершенно иная цель – угодить правящему режиму.
Что касается моего отца, то «самовыражение» было для него
ругательством. Он произносил это слово чуть ли не с презрением
к тому смыслу, который оно в себе заключало.
Объяснить, в чем тут дело, непросто. Поздний романтик, мой
отец требовал от искусства «объективности». Но вовсе не лживой
объективности соцреализма (и даже не тупой объективности
реализма), а той, дающейся с болью объективности, которая
состоит в отречении от слишком назойливых признаков
собственного «я». Ему важно было уметь отстраниться от своего
лирического героя.
Для того чтобы понять позицию отца, мне понадобились годы.
Возможно, Якобсон, как человек чрезвычайно умный и
чувствительный, сумел бы понять то, о чем говорил мой отец,
гораздо быстрее, чем я, если бы он не был заранее остро
отрицательно настроен по отношению к своему собеседнику. А
может быть, мой отец тоже недостаточно старался быть
понятным. Для него как человека сочиняющего излагать свое
творческое кредо явно, напрямую, было, как я догадываюсь,
немного противно.
Таким образом, конфликт этих двух людей был предопределен.
«Ну что ж, вы – эстет», – сказал Якобсон, поднимаясь из-за стола.
Тут-то и выяснилось, ради чего он приходил. Это была,
собственно, разведка боем. Видимо, Якобсон любил рисковать
собой.
– Привет вам от Александра Сергеевича Есенина-Вольпина и
Веры Ивановны Прохоровой, – сказал он, стоя в дверях. Затем он