сказал, что ему было нужно «кое-кого идентифицировать» и что
это ему удалось.
Якобсон ушел, а мои родители с побелевшими лицами остались
стоять у дверей. Тогда я впервые узнал от них, что Есенин-
Вольпин и Прохорова были арестованы в 49 и 50 гг. по чьему-то
доносу и считают, что на них донес мой отец, но что на самом
деле это не так. (Мои родители тогда не подозревали, что
прогрессивное общественное мнение обвиняло моего отца не
только в этих двух арестах, но и вообще в штатном
осведомительстве.)
Естественно, я был потрясен. Мне еще не было пятнадцати лет, я
только что худо-бедно выкрутился после энцефалита («Чудес не
бывает!» – сказал знакомый доктор), и, хотя я был довольно
прилично начитан для своего возраста, мой жизненный опыт был
равен нулю. Почему эти люди так считают? Должен ли я бояться
этих людей? Как все было на самом деле?
Чтобы ответить для себя на последний вопрос, мне понадобилось
35 лет.
Ну а кроме того, мне было тогда обидно, что учитель приходил
вовсе не ко мне, а ради какой-то непонятной и враждебной моему
отцу цели. Через много лет мое пострадавшее самолюбие было
удовлетворено: я узнал, что Якобсон собирался меня усыновить,
вырвав из лап злодеев, чтобы потом вырастить из меня хорошего
человека. Было в этом замысле, на мой нынешний взгляд, нечто
мичуринское, а может быть, даже лысенковское…
Так вот, через короткое время после знаменательного визита мы с
Якобсоном встретились уже в школе на лестнице и у нас
произошел не менее интересный разговор.
Якобсон коротко сообщил мне то, что я уже знал, а затем
добавил, что мой отец вообще какой-то «гений зла».
Я ответил ему, что мой отец ни в чем не виноват.
Тут уже была очередь Якобсона расстраиваться. «Ну вот, – сказал
он, – с тобой превентивно побеседовали». Это значило, что ему
будет труднее объяснить мне, как все было на самом деле. Слово
«превентивно» до сих пор торчит у меня в голове, как гвоздь.
Тогда он предложил мне встретиться с теми людьми, от которых
передавал приветы, с тем чтобы эти люди открыли мне глаза.
Я согласился. Якобсон оставил мне свой телефон, по которому я
должен был позвонить и договориться о встрече, причем, чтобы
мои родители не догадались, о чем идет речь, я должен был его
называть, если я сейчас не ошибаюсь, «Никита».
Мысль о том, что Якобсон поступает со мной так же хорошо, как
человек, открывающий глаза мужу на неверность жены, т. е., как
ни крути, осуществляет донос со всеми его прелестями, ни ему,
ни мне не приходила в голову.
Я шагал по улице и рифмовал Есенина-Вольпина с «осенними
воплями». Я думал, что встречусь с этими людьми и смогу
защитить от них своего отца. Наверное, большего идиота, чем я,
земля в то время еще не рождала.
Аргументы, направленные против моего отца, которые имели в
запасе оба арестованных, были сработаны для них
профессионалами с Лубянки, и я ничего не смог бы им возразить.
Скорее всего, эти люди просто сломали бы мне психику. Думаю,
что, в отличие от Якобсона, жалеть меня никто из них не
собирался.
Теперь вернусь к описываемым событиям. Поначалу благородная
идея защитить собственного отца завладела мною, хотя и было
несколько страшновато. Однако, когда пришла пора действовать,
я совершенно струсил. В конце концов я сформулировал для себя
свою позицию так: «То, что было, случилось в 49-ом году, за два
года до моего рождения, и это меня не касается. А мой отец – это
мой отец».
И я позорно отказался от встречи. Якобсон еще год проработал в
нашей школе, теперь уже не как литератор, а как историк. Как
известно, он был все время под подозрением «органов», и в 1967-
ом году ему запретили преподавать литературу. Помню, что и
историю он преподавал отлично. Мы по-прежнему с ним
оставались друзьями. Затем он уволился (или его уволили?), и я
только изредка встречал его в троллейбусах.
Потом под угрозой ареста он эмигрировал в Израиль.
Но до своего отъезда Якобсон, человек чрезвычайно
общительный, успел побывать во многих домах и рассказать там
о своей встрече с «гением зла».
В конце семидесятых Якобсон повесился.
Для меня его гибель была и остается настоящим горем – он был,
в сущности, единственным человеком, который не только
поверил бы мне, когда я стал уже взрослым и разобрался в
проблеме, но и счел бы своим долгом переубедить окружающих.
Ведь он был виноват передо мной…
III
Моя вина
Годы потянулись довольно однообразной чередой, и, пока я был