и поддерживают друг друга. Каждый раз, когда я туда звонила,
первое, что я слышала - кто бы ни взял трубку – был вопрос:
«Таня, когда вы к нам придете?» В супружеской паре была
заметна особая сплоченность, глубокое внутреннее родство,
которое, как правило, создается близостью перед лицом общих
испытаний.
* * *
О портрете заговорили в первый же вечер. Я не могла обещать
ничего конкретного, но уже точно знала, что пришла не
напрасно. Это был мой «небесный заказ» – как будто я
причастилась, проглотив сжатую пружину, которая рано или
поздно, в свой срок, неизбежно должна начать раскручиваться.
Не рассуждая о том, какую форму примет работа, я решила
действовать по обычной схеме, и первое, с чего надлежало начать
– это насквозь пропитаться дымом нового костра, войти в
резонанс: узнать-усвоить-полюбить. Только после этого
начинается творчество.
* * *
Время шло. Александр Лазаревич постепенно перестал
пользоваться палкой и мог спокойно ходить по квартире. Он
старался проявлять подчеркнутое гостеприимство, оказывать
маленькие услуги. Теперь он со всеми сидел за ужином.
Ужин – это было обязательно. Стоя на кухне, Александр
Лазаревич терпеливо ждал, когда я вымою руки, а затем
приглашал за стол. «Таня! Проходите. Садитесь на ПРИСУЩЕЕ
вам место!» Такова была неизменная формула. «Присущим» мне
местом на маленькой кухне стал стул у стены, зажатый между
столом и чем-то еще. Александр Лазаревич сидел обычно тоже у
стены, напротив, возле двери. Разговоры, начатые за ужином,
продолжались затем в комнате. Там же можно было слушать
музыку.
Содержание наших бесед я помню плохо. Главным было другое:
слабый плавающий звук напряженного высокого голоса,
неповторимость интонации, тонкий, органичный, лишенный
манерности аристократизм пластики, одушевленный и
непринужденный – поднятые брови, удивленный взгляд,
своенравный поворот головы, изящный наклон.
Порой казалось, что он живет, как привидение или как
небожитель – не касаясь земли. Всегда чуть-чуть НАД. Но в этой
надземности прослеживался след боли, было что-то от тех, кто
приучился ходить босиком по раскаленным углям или битому
стеклу. И на всем - едва уловимый налет искупительного,
жертвенного всепрощения, всепонимания, как драгоценная
патина на археологической редкости. Некоторые детали сложной
биографии, которые я успела узнать, вполне, на мой взгляд, это
объясняли. Хотя, по большому счету, я не чувствовала
необходимости знать еще что-то – мне хватало того, что было
передо мной.
Видя такое редкостное и, по всем признакам, инопланетное
существо, делающее искренние попытки выглядеть простым
земным человеком, я изнывала от сознания эфемерности,
ненадежности его присутствия здесь, так близко, рядом с нами.
Попрощавшись и выйдя на улицу, я каждый раз чувствовала себя
разбитой и опустошенной. Часто в слезах, я едва волочила ноги,
как будто все жизненные силы остались за закрывшейся дверью.
Наши встречи, по существу, были очень редкими – считанные
разы. Частота моих визитов определялась состоянием здоровья
Александра Лазаревича. Честно говоря, не думаю, что была бы
способна выдержать более интенсивное общение – такого
невероятного напряжения оно мне стоило.
* * *
Однажды я принесла слайды своих картин. Среди них был
портрет Д. Шостаковича («Лики Шостаковича», 1986).
Поговорили о портрете, а затем переключились на самого
Дмитрия Дмитриевича. Александр Лазаревич вспомнил
незначительный эпизод, случившийся в Доме композиторов в
Москве. Шостакович уже был болен, врачи потребовали, чтобы
он отказался от курения, это давалось ему непросто, и Ирина
Антоновна, сопровождавшая его повсюду, следила за тем, чтобы
предписание не было нарушено.
Александр Лазаревич сказал, что как раз курил, стоя на
лестничной площадке, когда к нему подошел Шостакович и
торопливо, оглядываясь, попросил дать затянуться. Из этого
ничего не вышло – Ирина Антоновна успела вовремя.
Александр Лазаревич давно и сам не курил, конечно. Кофе тоже
был под строгим запретом. Когда он услышал, что у меня те же
вкусы, что были прежде у него, он настоял на том, чтобы
собственноручно приготовить мне порцию кофе в блестящем
кофейнике, когда-то специально привезенном для него из-за
границы. Он сказал, что обязательно должен приготовить кофе
сам, это отчасти заменит ему удовольствие от напитка, который