меня, только если бы оно могло само, своей волей проявиться на
холсте, сохранив живую трепетность модели. Моя же задача
состояла лишь в том, чтобы дать этому осуществиться, по
возможности не препятствуя таинственному процессу.
Когда приходится иметь дело с натурой, я всегда иду от
сущности, от внутренней основы – ей надлежит покорить,
пленить меня настолько, чтобы пульсация ее жизни сделалась для
меня осязаемой, как моя собственная.
Принявшись за портрет, я сразу оказалась в тупике. Малейшее
прикосновение кисти моментально меняло всю картину, лицо на
холсте претерпевало невероятные превращения. Их
контрастность обескураживала. Я начала бояться своевольного
изображения. Оно отказывалось слушаться, оно хотело жить
своей собственной жизнью, полной капризов и причуд. Лицо
внезапно становилось сердитым или почти бессмысленным, а
порой вдруг приобретало плоское обывательское выражение. На
нем попеременно проявлялись подавленность, страх и, наоборот,
надменность и самодовольство.
Часами я затравленно кружила вокруг мольберта, не в силах что-
либо предпринять. Лицо с портрета преследовало меня, как
кошмар, где бы я ни находилась. Оно проживало самые
противоречивые фазы. Живость, усталость, любопытство,
неприязнь, насмешка, равнодушие – и безграничная скорбь. Мне
никак не удавалось его усмирить, оно прятало как раз то, что я
искала с отчаянным упорством. Это становилось совершенно
невыносимым, временами я начинала ненавидеть портрет – за его
власть надо мной, за неповиновение, наводившее на мысли о
колдовстве или порче.
Мольберт стоял в комнате, наискосок от входа, прямо под
дурацкой люстрой – свет был плоский, невыразительный и очень
неудобный. В прихожей, куда выходила дверь, висело на стене
зеркало. Как-то, собравшись на улицу и одевшись, я подошла к
зеркалу и содрогнулась от ужаса, увидев отражение портрета за
распахнутой дверью – это был полный провал. Меня подмывало
подойти к телефону и одним звонком прекратить пытку,
сообщив, что портрет не удался, и я оставляю всякие дальнейшие
попытки. Уверена, ко мне никто не стал бы относиться хуже!
Так или иначе, зловредному розыгрышу пора было положить
конец. Я не могла больше решать этот ребус в одиночку. Портрет
надо было спасать.
* * *
Холодную зиму Александр Лазаревич переживал тяжело. Я с
нетерпением ждала возможности вновь его увидеть. Моя битва с
химерами могла меня доконать. Необходимо было глотнуть из
источника, уточнить впечатление, проверить глазами детали.
Когда, наконец, этот день настал, я весь вечер не сводила глаз с
такого уже знакомого лица. Хотя теперь оно открывалось мне
гораздо глубже, в нем, казалось, вовсе не было загадок, ни следа
того бреда, который я ежедневно наблюдала на портрете и
который отравлял мне существование. Я пристально
вглядывалась в каждую мелочь и мысленно задавала свой вопрос.
Меня спрашивали, как двигается работа и скоро ли можно
увидеть готовый портрет. Я была в замешательстве и не могла
ответить ничего внятного. Сказала, что есть некоторые
трудности. У меня был последний шанс запомнить - впечатать,
вживить, имплантировать, усвоить намертво, в кровь - все, что я
вижу, понимаю, чувствую. В метаморфозах, происходивших с
портретом, мне чудилась какая-то опасность, с которой я
обязательно должна была справиться.
В промороженном троллейбусе, который вез меня к метро, я
рыдала от злости и отчаяния, как будто от меня зависело что-то
невообразимо важное, а я была бессильна и совсем не знала, что
делать.
* * *
Мне не вспомнить точно, когда химеры начали отступать. Это
произошло само - из глубины, из-под пройденных наслоений
медленно стал проступать истинный рельеф. Душившее меня
бремя недостижимого совершенства постепенно таяло, перетекая
на картину и возвращая мне свободу. Настал момент, когда
неожиданно, как всегда, я поняла, что мне здесь делать больше
нечего, разве что поставить подпись.
Я знала, что теперь портрет верен – настолько, насколько его
модель отразилась в моем переживании. Вопрос был в том,
соответствует ли это отражение восприятию других людей,
знавших Александра Лазаревича ближе и дольше, чем я.
Углубившись в работу, я могла отчасти утратить объективность.
Было неизвестно, как отнесется к портрету сам Александр
Лазаревич, узнает ли себя. При первом взгляде на свое