Я переписал стихи набело и отправил в «Пионерскую правду».
Жду день, два, три, а стихов моих в газете все нет и нет. Думаю: «Может, письмо затерялось или кто-нибудь присвоил стихи и хочет напечатать под своей фамилией?» И вдруг приходит ответ: «Степа Лучезарный! Просим тебя зайти в редакцию». И подпись какая-то непонятная, с крючком.
Кто же это может быть? Чуковский или Михалков, который сочинил стихи про дядю Степу?
Прихожу в редакцию и узнаю: ни тот ни другой. Повели меня к какой-то женщине в очках. Посадила возле себя, взяла мои стихи и спрашивает:
— Ты Степан Лучезарный?
— Я… то есть не я, это мой псевдоним, а моя фамилия Геннадий Пыжов.
— Так… А стихи ты сам писал?
— Конечно, сам. Два вечера сочинял.
Женщина в очках снова прочла стихотворение, подчеркнула что-то красным карандашом.
— Не нравятся мне твои стихи, — сказала она. — И ошибок много. Как пишется слово «пустынная», сколько надо «н»?
— А сколько у меня?
— У тебя одно.
— Ну, так, значит, надо два. Это я случайно одно написал. Поторопился…
— А какие у тебя отметки по русскому языку?
— За четверть — пятерка, а раньше была четверка. Только это уже давно, в прошлом году…
— Странно. В какой школе ты учишься?
Я хотел снова что-то соврать, но мою мучительницу
вдруг вызвали в соседнюю комнату по какому-то срочному делу.
— Приходи, пожалуйста, завтра, — сказала женщина в очках. — Я должна подробно поговорить с тобой.
Я обрадовался и тут же шмыгнул за дверь.
В редакцию я, конечно, больше не пошел. Хватит и дома неприятностей.
Но стихи писать я все же не бросил. Только теперь посылал их не в «Пионерскую правду», а в другие газеты и журналы.
Врать не буду, там моих сочинений тоже не печатали, но зато как вежливо отвечали: «Уважаемый тов. Лучезарный», «к сожалению», «очень жаль», а однажды даже написали «дорогой». Вот что значит понимающие люди!
Эти ответы я показывал всем во дворе. Не полностью, а только те места, где было написано «уважаемый» и «желаем вам творческих успехов». Ребята просто сгорали от зависти. Только одна Люська не желала ничего понимать. Однажды она даже сказала:
— Никакой ты не уважаемый! Пишешь абсурд и абракадабру, вот тебя и не печатают.
— Что это еще за «абракадабра»? В словаре вычитала?
— Абракадабра — это бессмыслица, а где вычитала — не твое дело.
Нет, вы только подумайте! Люська даже пригрозила, что расскажет отцу, будто я ничего не слушаю на уроках и пишу в тетрадке всякие гадости.
И словарь в платье подложил-таки мне свинью. В том, что это сделала Люська, я не сомневаюсь ни капельки. Раньше я всегда брал у почтальона письма и газеты, теперь же, только зазвенит звонок, отец идет к двери и получает всю почту сам.
Тот случай, о котором я хочу рассказать, произошел в воскресенье.
Только мы сели завтракать — звонок.
— Здесь живет Лучезарный? — спрашивает почтальон.
«Ну, — думаю, — пропал!»
Отец берет заказное письмо и смотрит на меня, как будто бы я убил кого или соседскую кошку чернилами раскрасил. (Такой случаи действительно был, но я тут ни при чем. Я только держал, а красили другие мальчишки.)
— Так это ты Лучезарный? —спросил отец и распечатал конверт.
Бабушка услышала непонятный разговор и подошла к нам.
— Из милиции? — спросила она.
— Пока нет. Бери читай.
О том, что было в письме, не стоит и рассказывать. Какой-то литературный консультант предлагал мне бросить писать стихи и заняться «каким-нибудь другим полезным делом».
Подумаешь, птица! Возьму и назло ему не брошу!
Но обиднее всего, что отец поверил консультанту.
— Если не прекратишь эту чепуху, — сказал он, — я с тебя три шкуры спущу! Заруби это себе на носу!
Порки я не испугался, но сочинять все-таки перестал. Очень это дело нудное. Сидишь целый вечер и выдумываешь рифмы: любовь — кровь, речь — печь. Даже голова закружится.
Но вы не торопитесь, не думайте, что я совсем забросил свою тетрадку. Сделать это я не мог. Представляете: увижу чистый листок бумаги, а рука дерг-дерг, дрожит, дрожит.
Долго я думал, что же мне делать, и в конце концов решил: буду писать прозой, без рифмы. Куплю себе толстую тетрадку и в ней опишу Москву, нашу сто сорок пятую школу, отца, бабушку, Люську Джурыкину и вообще всю свою жизнь.
Но я не сдержал своего слова, не написал о Москве ни одной строчки. Почему это произошло, я расскажу дальше.
Глава вторая
ТАИНСТВЕННЫЕ РАЗГОВОРЫ. КУДА ВЕДЕТ КРАСНАЯ НИТОЧКА. МЫ ЕДЕМ В БРАТСК
Подумайте сами, разве я могу писать дневник, если у нас дома происходят какие-то непонятные и, я бы даже сказал, таинственные разговоры! По вечерам, когда во всех окнах нашего четырехэтажного дома зажигаются огни, приходят Джурыкины — отец и мать Люськи. Словарь в платье, то есть Люська, тоже тут как тут. Трещит на своем непонятном языке, и при этом учтите — только на одну-единственную букву «а»: амбиция, аналогия, аудиенция. От такой «аналогии» у кого хочешь голова распухнет. Мой отец достает со шкафа большую потертую карту. Все склоняются над ней и водят пальцами взад и вперед, как будто хотят куда-нибудь удрать или открыть новые земли. Меня, конечно, не подпускают на пушечный выстрел. Пока взрослые секретничают, я должен сидеть на кухне и слушать Люськины аффекты, афоризмы и атрибуты.
Что ни говорите, занятие невеселое.
Но что же они все-таки замышляют? Почему все это делается в такой тайне?
Ладно, пусть хитрят. Все равно узнаю.
Как-то после школы я взял карту и начал исследовать ее, как сыщик или следопыт. Первое, что я увидел, — это тоненькая, проведенная красным карандашом линия. Я внимательно проследил, куда ведет красная ниточка.
Ого, далеко, оказывается? А я-то думал, они собираются куда-нибудь в Перово или самое дальнее — в Томилино!
Красная линия начиналась от Москвы, потом бежала вниз — к Казани, Свердловску, Омску, поворачивала к Новосибирску, Красноярску и упиралась в голубое, изогнувшееся серпом озеро Байкал.
Неужели к самому Байкалу задумали поехать?
Я стал прислушиваться, о чем говорят взрослые. Так и есть, наши решили ехать в Сибирь. Своими собственными ушами я слышал, как Джурыкин сказал:
— Если уж ехать, так всем сразу.
Но почему они говорят о поездке шепотом?
Я снова навострил уши. Ночью, когда все думали, что я уже сплю, я услышал такой разговор:
— Ты как хочешь, Паша, а я бросать квартиру не могу. Тут я родилась, тут и умирать буду. А потом, куда я пальму дену, ты только подумай!
Пальма была бабушкина слабость. Двадцать лет назад бабушка посадила пальмовое зерно. Из зерна выросло огромное дерево. Каждое утро бабушка поливала пальму теплой водой и вообще возилась с ней, как с ребенком. В прошлом году Джурыкин бросил в кадушку с пальмой окурок. Бабушка до сих пор не могла простить этого Джурыкину и при встрече говорила:
«Не ожидала я этого от вас! Настоящие соседи так не делают!»
Я лежал и прислушивался, что же будет дальше.
Папа долго молчал, а потом сказал:
— Если не хочешь, мы поедем с Генкой вдвоем.
Я чуть не подпрыгнул от радости. Вдвоем даже интереснее. По крайней мере, никто не будет заставлять по три раза в день мыться.
— Не отдам я тебе Генку, — сказала бабушка. Разве с твоим характером детей воспитывать! Ребенку нужна ласка, а не всякие крики и упреки.
Бабушка и отец долго спорили и вздыхали. Потом отец сказал:
— Ладно, давай спать. Рано об этом думать. Может, еще и не примут. Посмотрим, что на письмо ответят.
Теперь мне все было ясно. Помешать нашей поездку могли только пальма и какое-то письмо.
Что же это было за письмо? Наверно, отец написал в Сибирь, чтобы его приняли на работу, и теперь ждал ответа. Конечно же, его примут. Таких плотников, как он в Москве раз, два — и обчелся. У отца даже Почетная грамота есть. Она висит в столовой, налево от стола, где я готовлю уроки. Непонятно мне было только одно: почему захотелось в Сибирь и Джурыкину? Подумаешь, не видали там счетоводов! Ну ладно, решили, так пусть едут. Мне до этого нет никакого дела.