Может, надо больше расслабиться, смириться со всем этим, спрашивал себя Катон; а затем: не потому ли он так подумал, что завтра будет с Бренданом, в безопасности? Он также заметил, что в этом серьезнейшем метафизическом кризисе его жизни он теперь больше думает о Красавчике Джо, чем о Боге. И не потому ли это еще, что он чувствует: скоро Брендан скажет ему о Боге, Брендан бережет для него его Бога, не искаженного опасными мыслями? Или же, если брать глубже, не потому ли, что во всех своих метаниях он по-прежнему неизменно, доверчиво и в конце концов без сомнений верит в Бога, знает Его как основу своего бытия и обратился к Нему за ответом на самые мысли, которые угрожают Его существованию? Кто я такой, чтобы думать о Боге, вопрошал Катон. «Верую, Господи! помоги моему неверию»[37].
Генри появился неожиданно, когда Катон собирал вещи. Он был рад видеть друга, но устал, был занят и не готов выслушивать Генри, явно намеревавшегося поговорить о своих проблемах. Он заметил, что Генри относится к нему с наивным и трогательным доверием, как к священнику, то есть к тому, у кого не бывает собственных трудностей и кто всегда готов уделить все свое внимание другим.
— Жаль, что это место закрывается, — сказал Генри. — Мне нравилось здесь. Предупреждаю, скоро за тобой повсюду будет следовать атеист помощник.
— Ты имеешь в виду себя? Не говори глупостей. В любом случае я не знаю, где буду. Я даже не знаю, останусь ли по-прежнему священником.
— Слушай, Катон, нельзя тебе терять веру как раз тогда, когда ты нужен мне. Я не могу верить в Бога, но ты можешь верить за меня, для этого священники и предназначены.
Генри явно не намеревался обсуждать трудности Катона, не хотел даже думать, что таковые существуют.
— Неплохая трактовка роли священника, — сказал Катон, — но я могу перестать быть им.
— Что с тем смазливым парнишкой в очках и с волосами как у девчонки?
— Катится в ад на свой собственный манер. Он разглядел в тебе джентльмена.
— Проницательный малый. Катон, ты обязан помочь ему. Вот такого рода работой я хотел бы заняться: спасать малолетних преступников.
— Это нелегко. Он сказал, что ты из тех джентльменов, которые неравнодушны к злодеям.
— Ишь, психолог. Во всяком случае, я рад, что Америка не окончательно деклассировала меня. Но ты же не собираешься оставить подобного рода работу и уйти в монастырь, не собираешься? Откроешь другую такую же Миссию?
— Возможно. Ну аты как? Что поделывал, как вернулся домой?
— Это я и хочу тебе рассказать, — ответил Генри и добавил: — Да, я видел Колетту.
— Правда? Заходил к моим в Пеннвуд?
— Нет, конечно. Твой отец всегда пугал меня до потери сознания, у него такой громовой голос. Я встретил ее… в деревне. Совсем взрослая стала.
— Да, теперь она большая девочка.
— Странное чувство испытываешь, возвратившись спустя столько лет. Все старые ритуалы по-прежнему блюдутся; я не имею в виду, что мы специально одеваемся к обеду, но нечто подобное. Все продолжается, только все мертво, и мертво окончательно.
— Полагаю, твоя мать надеется, что ты вдохнешь жизнь в имение.
— У меня не получится.
— В конце концов, прошло еще не много времени со…
— Я не смогу быть вторым Сэнди…
— Я не о том, чтобы быть вторым Сэнди. Конечно, ты сделаешь это иначе…
— Да? Думаешь, мне удастся?
— Почему нет? Ты ведь не собираешься уезжать обратно в Америку? Ты только что говорил о желании помогать мне. Или ты это не всерьез?
Генри промолчал. Они сидели наверху, в голой комнате: Генри на кровати, Катон на стуле. За окном стемнело, и Катон только что зажег свет, осветив озабоченное лицо Генри. Он явно был в некотором возбуждении, крутил нервными пальцами завитки своих темных волос, бросая беспокойные быстрые взгляды на Катона. Казалось, он был серьезен и вместе с тем готов захихикать.
— Катон, ты часто видел Сэнди, я имею в виду, пока меня здесь не было?