Амалия Гейне, двоюродная сестра поэта.
Для нас любовь Гейне к Амалии важна только как крючок, если можно так выразиться, на который влюбленный поэт вешает свои сердечные впечатления, только как могущественный внешний повод к пробуждению его поэтического чутья, его необычайного дара проникать в самые разнообразные и самые сокровенные тайны чувства любви; в стихотворениях Гейне, относящихся к этим годам его жизни, для нас важно не то, как любил шестнадцатилетний мальчик, важна не фактическая сторона этих стихов, а то, как умел понимать и выражать любовь уже в такую раннюю пору тот, кому было суждено скоро сделаться одним из величайших певцов любви и мировой скорби. То же самое должны мы сказать и о письмах, писанных в это же время и составляющих драгоценный биографический материал. Они указывают нам на раннее развитие поэтического дарования Гейне и вместе с тем ясно определяют уже теперь существенные оттенки в характере этого дарования. В самом деле, разве будущий Гейне в некоторых главных сторонах его творчества, особенно в первый период, Гейне как романтик и «байронист» не проявляется весьма явственно в следующем, например, отрывке из письма к другу Христиану:
«Хотя я имею самые неоспоримые, самые неопровержимые доказательства тому, что она решительно не любит меня, – доказательства, которые даже ректор Шалмейер признал бы строго логическими и нимало не поколебался бы поставить в основание своей собственной системы, – но мое бедное любящее сердце все-таки никак не хочет произнести concede (уступаю) и продолжает говорить: „Какое мне дело до твоей логики? У меня своя собственная логика!“ Я снова увидел ее…
У! Ты вздрогнул, Христиан! Дрожи, дрожи —я тоже дрожу… Сожги мое письмо. Да смилуется Бог над моею грешною душой! Не я написал эти слова; их написал бледный человек, сидящий на моем стуле. Это происходит оттого, что теперь полночь… О Господи! Безумие не грешит… Ты, ты! Не дыши так сильно, я только что построил себе прелестный карточный домик и стою на самом верху его, и держу ее в моих объятиях!.. Я сумасшедший шахматный игрок. Уже при первом ходе я проиграл королеву, но все-таки продолжаю играть и играю из-за королевы. Следует ли мне продолжать?
Молчи, проклятый, богохульствующий француз, постыдись своего малодушного, хнычущего отчаяния! Тебе, видно, незнакома немецкая любовь? Она стоит смело и прочно на двух вечно незыблемых столбах: благородном мужестве и вере…»
В таком роде и все остальные письма, посвященные любви к Амалии, и мы полагаем, что, принимая в соображение возраст Гейне в ту пору, когда писались такие вещи, отнюдь нельзя придавать им серьезное значение в смысле сочувствия к страданиям поэта, в смысле усматривания, на основании их, решающего влияния этой любви на всю последующую жизнь их автора; точно так же, как нельзя не находить в их тоне очень значительной доли напускного, отражения романтических веяний и кокетничанья своею скорбью в чисто байроническом духе…
Во всяком случае, этот эпизод в жизни Гейне важен как новая ступень его поэтического развития, ибо именно в Гамбурге и именно в эту пору была написана большая часть тех стихотворений, которые вошли в появившийся довольно скоро после того первый сборник его произведений и между которыми однако – факт, по нашему мнению, далеко не лишенный значения для оценки общего хода поэтического творчества Гейне – были и такие, которые собственно с любовью не имели ничего общего. Блистательнейшим примером в этом отношении может служить знаменитое до сих пор стихотворение «Два гренадера» – отклик того поэтического поклонения Наполеону, которое создалось еще в мальчике Гарри среди уже изложенных нами обстоятельств его детства и еще довольно долго жило в нем, судя по нескольким вдохновенным страницам в «Путевых картинах», – стихотворение, которое, выйдя из-под пера восемнадцатилетнего поэта, уже одно выдавало ему, так сказать, патент на звание будущего великого деятеля в этой области.
Но само собою разумеется, что чем более работала его муза, тем сильнее становилось отвращение в нем к купеческой деятельности, и родители его увидели, что надо им отказаться от мечтаний о своем Гарри как будущем Ротшильде. К этому присоединились «крахи» разных торговых предприятий, и вот в голове матери создается новый план: сделать из своего сына юриста и этим создать для него блестящую дорогу, ибо в это время адвокатское сословие в Германии процветает и благоденствует более других. Обратились за советом к богатому дяде Соломону Гейне, и тот, убедившись в полной неспособности племянника к коммерческим делам, вполне признал рациональность материнского плана, мало того: согласился в течение трех лет давать средства на обучение будущего светила юриспруденции и адвокатуры в университете. А поддержка эта была необходима, потому что дела отца Гейне были в ту пору в очень плачевном состоянии, и мать, находя, что сумма, назначенная Соломоном Гейне, была недостаточна, чтобы обеспечить ее сыну сносное существование в первые студенческие годы, продала еще для этой цели свои бриллианты. Оказать содействие и покровительство развитию собственно поэтического дарования племянника – это и в голову не приходило нашему миллионеру.
Правда, с вопросом о посвящении молодого Генриха юридическому поприщу связывался вопрос о перемене религии, так как евреям в то время была открыта только одна карьера – медицинская; но ни Соломон Гейне, ни родители нашего поэта не придавали этому условию никакого значения, относились к нему с отличавшим их религиозным индифферентизмом; притом же слушать лекции по всем факультетам дозволялось и евреям, а в три года, пока длился университетский курс, могла совершиться и реформа в законодательстве по этому предмету! Таким образом, вопрос о превращении молодого купца в студента-юриста был решен в утвердительном смысле.
Местом образования будущего доктора юридических наук был избран университет в Бонне – в ту пору один из лучших университетов Германии, где в числе профессоров юридического факультета были такие ученые, как Макельдей, Миттермайер, Велькер, историю литературы читал Август Шлегель, историю искусства – Гундесгаген и так далее. В ноябре 1819 года Генрих Гейне оставил Гамбург, чтобы вступить на новый путь в своей «карьере». Каково было его душевное настроение в эту пору вследствие уже известных нам обстоятельств – видно, между прочим, из одного письма его, написанного уже в 1823 году, где он вспоминал время первого поступления своего в университет:
«Моя внутренняя жизнь была печально-задумчивым погружением в мрачные дебри мира грез, только по временам освещавшиеся фантастическими молниями; моя внешняя жизнь проходила безумно, дико, цинично, отвратительно; одним словом, я делал ее вопиющею противоположностью моей внутренней жизни, – для того, чтобы эта последняя не раздавила меня своею большею тяжестью».
Говоря о своем «безумном, диком» образе жизни, Гейне намекал на те кутежи и оргии, которым он предавался в гамбургский период с целью заглушить страдания, причинявшиеся ему несчастной любовью к Амалии. Так, по крайней мере, казалось ему самому, и с этим объяснением соглашаются те биографы, которые не понимают, что подобный дикий, циничный образ жизни совершенно невозможен, когда человек любит истинно, серьезно и глубоко, и должен быть прежде всего приписан просто чувственным наклонностям человека, каковые у нашего поэта были развиты в очень сильной степени. Как бы то ни было, но пребывание в Гамбурге нельзя не считать заметным фазисом в жизни Гейне, и в этом отношении есть значительная доля правды в словах биографа Прёльса, когда он говорит:
«Беспутная жизнь, в которую кинулся поэт в Гамбурге, не могла не остаться без влияния на его сердечную и умственную жизнь, которой она дала опасное направление. Его скептицизм обрел здесь новую для себя пищу, и склонность к иронии и насмешке получила фривольный характер. Если и правда, как говорил о нем его друг Руссо, что Гейне по временам выставлял себя худшим, чем он был на самом деле, чтобы из ложного стыда скрывать благородные движения своей души, – то это происходило все-таки чаще оттого, что ему доставляло удовольствие не только суетно любоваться самим собой, но и осмеивать самого себя; чаще же всего, к сожалению, эти темные изображения собственной личности слишком близко согласовались с тем, что было на самом деле».