Несколько дней Аристархов слушал пакистанские новости, надеясь узнать, что сотворил седоглазый убийца, но ничего такого не передавали. Аристархов, летая туда-сюда, ругаясь из-за керосина, перевозя живых, раненых и мёртвых, забыл про майора.
Вспомнил у командира, куда его выдернули прямо со взлётной.
— Куда намылился? — хмуро полюбопытствовал командир, прекрасно зная, что Аристархов намылился на точку к Жанне.
— На метеостанцию, — в разговорах с начальством Аристархов был лаконичен, как спартанец. Чем меньше слов — тем короче разговор.
— Зачем? — Обычно командир не задавал столь конкретных вопросов.
— Там у меня четыре бочки масла, — удивлённо ответил Аристархов. — Привезу. Здесь ни капли не осталось.
— Нет там масла, — посмотрел мимо Аристархова в окно командир.
— Почему это нет? — Аристархова не обрадовала осведомлённость командира. Бочки он перевёз три дня назад. Должно быть, командир решил подтянуть дисциплину. Внутри понятия «дисциплина» не находилось места для Жанны. Аристархов относился к дисциплине как к вмешательству в свои личные дела.
— А потому нет больше точки — доигрались гады с этой метеостанцией!
За окном огромный рыжий косматый верблюд ходил по верёвке вокруг бетонного столба в непосредственной близости от аэродрома. Верблюда подарили командиру какие-то пришлые, не участвовавшие в боевых действиях, люди в бурнусах за то, что он разрешил им долететь на попутном вертолёте с больным мальчишкой до города. Сначала командир не очень представлял, что делать с верблюдом, чем кормить, но потом обвыкся, полюбил, нарёк Хасаном, прикрепил к офицерской столовой, завёл верблюжье седло и стал лихо носиться на верблюде по барханам. Верблюд развивал неплохую скорость, воздушно переставляя ноги иксом, как иноходец. Наблюдавшие командирскую езду местные белуджи утверждали, что посадка у командира как у настоящего «бешкарчи», то есть профессионального верблюжьего жокея. И верблюд признал командира, отзывался на Хасана, командир только выходил из дома, а он уже поворачивал в его сторону надменнейшую пейсатую морду, опускался на колени, чтобы командир, значит, орлом взлетел на горбы, домчался до штаба.
— Как нет? — тупо уточнил Аристархов. Он привык, что люди в общем-то смертны. Но не привык, что смертны любимые девушки.
— Пакистанцы «Миражами», — ответил командир. — Говорил же, надо там ставить ракетный комплекс!
Аристархову было известно странное ощущение, когда впервые отчётливо осознаёшь, что близкий человек мёртв, а ты жив. Слёзы, водка, душевная боль, воспоминания — это всё потом. Сначала же — ледяной смертный ветер, от которого сам на мгновение как бы становишься мёртвым. Сейчас ветра не было. Аристархов подумал, что седоглазый ошибся: не от Жанны пришла за мужиками смерть, а от седоглазого — и за Жанной, и за мужиками на точке. И ещё подумал, что что-то тут не так.
— Я слетаю, — полувопросительно-полуутвердительно произнёс Аристархов.
Верблюд у столба вдруг медленно повернул косматую рыжую голову в сторону окна, возле которого стояли командир и Аристархов. Аристархов понял, что надо лететь, лететь немедленно, хоть и неясно было: при чём тут верблюд?
— Почему никому не приходит, в голову, что человек произошёл не от обезьяны, а от верблюда? — задумчиво спросил командир. — Стрелка возьми.
— Потому что верблюд слишком благородное животное, — ответил, выходя, Аристархов.
Как во сне, зашёл за стрелком, переговорил с техниками, сел в машину, запустил двигатель. И только тут его настиг ледяной ветер.
По мере приближения к точке, где Аристархов сидел по вечерам в шезлонге, вытянув ноги, а ночевать уходил в медпункт к Жанне, ледяной ветер усиливался. Аристархов не ощущал жары в кабине, наоборот, казалось, в морозном облаке летит обледеневший вертолёт.
«Миражи» чистенько, почти так же, как в своё время Аристархов караваны и кишлаки, «сбрили» точку с лица пустыни. Аристархов увидел на песке шрамы от толстых рубчатых колёс. Стало быть, сначала «побрили» «Миражами», а затем наложили «компресс» из коммандос на джипах. В этой операции пакистанцы выказали себя серьёзными и квалифицированными цирюльниками. Шрамы, однако, вели не назад в Пакистан, а в противоположную сторону. Аристархов пролетел вперёд и увидел другие, не столь широкие и рубчатые, следы от родного «УАЗа».
У Аристархова дрогнула рука, когда он послал ракету в жёлтый, плюющийся в него из пулемёта джип. Ракета, как рыба в воду, зарылась в песок. Джип подпрыгнул, но не перевернулся.
Всё остальное Аристархов проделал превосходно — автоматически, — потому что уже нечего было волноваться: главную, смертельную ошибку он совершил: упустил время. Так иной раз внутри неправильно выбранного решения человек проявляет чудеса находчивости, да только вот задача, один хрен, не может быть решена.
Две другие ракеты Аристархов выпустил точно. Усугубив шашками дымовую завесу, так что солнце превратилось в красный кружок на чёрном небе, отрезав огнём от «УАЗа» джип, на который не хватило ракеты, Аристархов прикидывал, когда появятся вызванные по рации «Миражи». Всё зависело от того, далеко ли они успели отлететь.
Опуститься впереди по курсу «УАЗа» труда не составило. Аристархов увидел сквозь дым, что от «УАЗа» к вертолёту бегут трое, причём одна из троих — Жанна. Стрелок едва успел втащить её в вертолёт, как пущенная наугад в дым мина накрыла двоих, пропустивших женщину вперёд, не добежавших самую малость.
Вся в слезах и в песке Жанна повисла на шее у Аристархова, а он, хрипя, взлетая, уходя по косой вдоль дыма к красному кружку, считал мгновения до «Миражей». Вероятно, седоглазый был-таки прав: смерть ходила за Жанной и её старлеями. Не было случая, чтобы Аристархов промахнулся ракетой по джипу. Не было и случая, чтобы тихоходный вертолёт сумел уйти от «Миража».
Неслышный, он прошёл над ними, мазнув сквозь дым тенью. Аристархов понял, что пилот решил переждать дым, развернуться и сделать их в лоб. Стрелок орал матерную песню, достреливая последнюю ленту. Жанна плакала от счастья. Аристархову было как-то неловко объяснять им, что жить им всем осталось всего ничего.
Мутноватый Гильменд возник по курсу, и Аристархов полетел над водой и осокой. «По воде, аки посуху», — вдруг прозвучало в башке. Аристархов в последнее время пристрастился читать Евангелие. Жанна засыпала, а он зажигал лампочку в изголовье, читал, шлёпая москитов, а утром, пролетая над пустыней, думал об Иисусе Христе. Почему-то Аристархову казалось, что значение пустыни, как, впрочем, и воды, в жизни Христа исследовано недостаточно.
Аристархов вёл машину над Гильмендом — рекой, из которой пили воду кони Александра Македонского, — и воспалённым лбом, вернее, той его срединной точкой, где будто бы расположен несуществующий третий глаз, ощущал холодный взгляд пакистанского пилота — англизированного мусульманина, сына богатых родителей, окончившего американское лётное училище, владельца дома с бассейном, — давно держащего медленно ползущий над рекой вертолёт в перекрестье электронного прицела, отчего-то медлящего нажать на красную кнопку «Fire master».
В следующее мгновение серебристо-белый «Мираж», как острая льдинка, вдруг материализовался из синего прокалённого воздуха. Это было невозможно, но Аристархов — третьим глазом, не иначе! — явственно различил отделяющуюся от крыла красноносую, как очинённый карандаш, ракету.
Не вполне сознавая, что делает, подчиняясь нелепо стучащему в голове «аки посуху», Аристархов бросил машину вниз, и тут же, словно в золотой солнечно-водяной пряже, запутался вертолёт, стало до того хорошо, светло и чисто, что Аристархову подумалось: вот он, рай! Только немного странно было, что он влетел в рай прямо на вертолёте, да ещё с во грехе живущей с ним Жанной.