Интересы его и правда лежали в другой области. Он давно уже много читал, упорно учился, сдал экзамены за курс средней школы и сумел устроиться помощником учителя, притом в настоящей городской школе. Год спустя он получил стипендию на педагогическом факультете Лондонского университета. Это определило его дальнейшую жизнь.
Приход Уэллса в Лондонский университет означал для него приобщение к миру науки и к миру литературы. Его любимым учителем стал Томас Генри Хаксли (Гекели) — ученик и друг Дарвина, сумевший перенять не только научную, но и гуманитарную традицию основателя новой биологии. Дарвиновское «Происхождение видов» не раз называли потом большим явлением литературы, Томас Хаксли завоевал огромный литературный авторитет уже при жизни, хотя говорил только о науке. Но этот разговор вел человек, уверенный, что наука проникает собой весь мир и что не должно быть резко очерченных границ между нею и литературой. «Я всю жизнь испытывал острое наслаждение, встречаясь с красотой, которую предлагают нам природа и искусство, — писал он.— Физика, надо думать, сумеет когда-нибудь сообщить... точные физические условия... при которых возникает это удивительное и восторженное ощущение красоты. Но если такой день и придет, наслаждение и восторг при созерцании красоты останутся, как прежде, за пределами мира, истолкованного физикой». Искусство не было для Хаксли способом передачи истины, найденной наукой. Он справедливо считал его самостоятельным путем исследования мира и нахождения истины. Но Хаксли при этом твердо верил, что художник, чей разум развился в общении с наукой, всегда имеет преимущества перед художником, к ней безразличным. Отвернуться от науки, говорил он, значит отвернуться от современности, от ее задач, отказаться мыслить в ее масштабах. Ведь наука и литература восходят к чему-то более высокому — культуре, являются частями ее, и у них общая цель: решить вопрос о месте человека в природе и его отношении ко вселенной, о пределах власти человека над природой и власти природы над ним, о смысле жизни.
Хаксли и сам пытался в пределах научной публицистики ответить на эти вопросы. Он говорил о науке, людях, общественных условиях и установлениях честно, прямо, бескомпромиссно. Пропагандируя революционную теорию Дарвина, он доказывал, что перемены — общий закон жизни. Его слова звучали вызовом по отношению к викторианской Англии с ее догмами и предрассудками. Ревнители старины поносили Хаксли, у молодых людей, подобных Уэллсу, он вызывал поклонение и восторг.
Можно без преувеличения сказать, что, воспитывая из Уэллса ученого, Хаксли воспитывал из него писателя и просветителя. Сочетание скрупулезной верности фактам с очень широким их осмыслением и смелостью предположений — вот что приобрел у него будущий писатель. Впоследствии это скажется на всем: и на теории романа, предложенной Уэллсом (он называл его «роман, вобравший в себя всю жизнь»), и на его научной фантастике, и на его подходе к самым разным областям жизни.
Но до момента, когда Уэллс осуществит свое предназначение, пройдет немалый срок. Университет ему удалось окончить не сразу. После выхода из университета он еще некоторое время преподавал биологию в школе и в заочном колледже. Только в 1893 году Уэллс начал жить литературным трудом.
Писал Уэллс давно, по сути дела, с детства, и печататься тоже начал достаточно рано. В 1887 году он опубликовал в небольшом университетском журнале «Сайенс скулз джорнал» «Рассказ о XX веке», представлявший собой нечто среднее между сатирой, научной фантастикой и пародией на нее. Год спустя начал печатать в том же журнале повесть «Аргонавты хроноса», но не сумел закончить. Потом потянулись годы, почти целиком отданные журналистике. Уэллс, можно было подумать, отказался от мечты писать повести и романы...
В действительности дело обстояло иначе. Неоконченная повесть не давала забыть о себе. Он пробовал все новые ее варианты и не мог остановиться ни на одном. Он чувствовал: найдено что-то интересное, важное, значительное, и тем более не решался привести в исполнение какой-либо из зарождавшихся замыслов. Каждый из них казался чем-то очень частным по отношению к общей идее. В конце концов он все-таки отдал предпочтение одному варианту. Из него возникла шесть лет спустя после «Аргонавтов хроноса» «Машина времени». Неиспользованные же варианты послужили основой для других произведений.