«Молодую девушку повсюду подстерегают ловушки, от которых ее нужно спасти любой ценой».
Он сжал губы и насупил брови, полный торжественной решимости.
«Пока я твой отец, пока твоя жизнь доверена моей заботе, я чувствую себя во всех отношениях обязанным употребить всю свою власть на то, чтобы обуздать твою нелепую склонность к экстравагантным затеям. Придет день, когда ты поблагодаришь меня за это. Я не хочу сказать, дорогая моя Вероника, будто в тебе есть что-то нехорошее – этого нет. Однако девушку марает не только совершенное зло, но и близость зла, и репутация существа неосторожного может принести не менее серьезный вред, чем действительно предосудительное поведение. Поэтому прошу тебя верить, что в данном вопросе я действую ради твоего же блага».
Он поставил свою подпись и задумался. Затем, открыв дверь кабинета и крикнув «Молли!», вернулся в комнату и, став на коврик перед камином, принял на фоне голубовато-оранжевого газового пламени властную позу.
Появилась его сестра.
На ней был сложный туалет из кружев, шитья и непонятных черных, красных и кремовых узоров, и она казалась более молодым, но все же очень похожим повторением его собственной особы, только женского пола. У нее был тот же острый нос – из всей семьи лишь Анну-Веронику природа им не наградила, – хорошая осанка, хотя брат сутулился, а в ее манерах сквозил известный аристократизм и чувство собственного достоинства, приобретенные во время продолжительной помолвки с приходским священником, потомком Уилтширских Эдмондшоу. Священник умер до свадьбы, а когда брат овдовел, она переехала к нему и взяла на себя значительную часть забот о его младшей дочери. Но с первой же минуты ее довольно старомодные взгляды на жизнь оказались в дисгармонии с атмосферой лондонского пригорода, настроениями в школе и светлыми воспоминаниями о маленькой миссис Стэнли, происходившей, выражаясь деликатно, из отнюдь не знатной семьи. Мисс Стэнли твердо решила с самого начала, что будет питать самую теплую привязанность к своей младшей племяннице и станет ей второй матерью – второй и лучшей, чем родная; однако ей пришлось со многим бороться в характере Анны-Вероники; и многое в ней самой племянница никак не могла понять. Итак, тетка вошла с выражением сдержанной озабоченности на лице.
Мистер Стэнли концом трубки, которую извлек из кармана, указал на лежавшее перед ним письмо.
– Что ты скажешь по поводу этого? – спросил он.
Она взяла письмо в унизанные кольцами руки и внимательно прочла его. В это время брат медленно набивал трубку.
– Что ж, – наконец отозвалась она, – написано твердо и с любовью.
– Я мог бы сказать и больше.
– По-моему, ты сказал все, что следовало. Мне кажется, именно это и нужно. Ей действительно незачем идти туда.
Она смолкла, и он ждал, что она скажет еще.
– Едва ли она понимает до конца тот вред, который могут ей причинить эти люди или та жизнь, в которую они хотят ее втянуть, – сказала мисс Стэнли. – Они могут погубить все ее шансы.
– А у нее есть шансы? – спросил он, желая помочь сестре выразить свою мысль.
– Она девушка чрезвычайно привлекательная, – пояснила тетка и добавила: – что некоторым людям очень нравится. Конечно, никто не будет говорить о том, о чем пока нечего сказать.
– Тем более не нужно давать повода для всяких сплетен на ее счет.
– Я совершенно с тобой согласна.
Мистер Стэнли взял у сестры письмо и некоторое время постоял задумавшись, держа его в руке.
– Я бы все отдал, чтобы наша малютка Ви вышла замуж и была спокойна и счастлива.
На следующее утро, уходя из дому и торопясь на лондонский поезд, он как бы мимоходом отдал письмо горничной. Когда Анна-Вероника получила его, ей вдруг пришла в голову дикая и нелепая мысль, что в конверте таится какое-то предостережение.
Решение Анны-Вероники объясниться с отцом не так легко было осуществить.
Он возвращался из Сити обычно не раньше шести, и поэтому до обеда она поиграла в бадминтон с барышнями Уиджет. Атмосфера за столом не подходила для объяснений. Тетка была любезна и ласкова, хотя в ней чувствовалось затаенное беспокойство, и, словно за столом сидел гость, усердно рассказывала о том, как ужасно разрослись этим летом бархатцы в конце сада, они заглушили все мелкие, морозостойкие однолетние растения; отец же читал за столом газеты, делал вид, что чрезвычайно заинтересован ими.
– Видимо, придется на будущий год бархатцы заменить чем-нибудь другим. – Тетя Молли трижды повторила эту фразу. – А заодно покончить и с маргаритками: они разрастаются в невозможном количестве.
Когда Веронике казалось, что настала подходящая минута попросить о разговоре, входила горничная Элизабет то с овощами, то еще с чем-нибудь. Обед кончился, и мистер Стэнли сначала притворился, что хочет еще покурить, а потом внезапно сорвался с места и ринулся наверх, к своей петрографии, и, когда Вероника постучала в запертую дверь, ответил:
– Уходи, Ви! Я занят. – И запустил гранильное колесо, которое громко зажужжало.
Утром, во время завтрака, тоже не представилось случая поговорить. Отец читал «Таймс» с необычным увлечением, а потом вдруг сообщил, что уезжает первым из двух поездов, которыми обычно отправлялся в город.
– Я пойду с тобой на станцию, – сказала Анна-Вероника, – и тоже поеду этим поездом, мне все равно.
– Но я побегу, – ответил отец, взглянув на часы.
– Я тоже побегу, – заявила она.
Но они не побежали, а пошли очень быстрым шагом.
– Так вот, папа… – начала было она, но у нее вдруг перехватило дыхание.
– Если ты насчет бала, – сказал он, – то говорить не о чем. Вероника: я решил твердо.
– Все мои друзья назовут меня дурой.
– Тебе не следовало обещать, не посоветовавшись с тетей.
– Я считала себя достаточно взрослой, – выпалила она, не то смеясь, не то плача.
Отец перешел на рысь.
– Я не желаю ни ссор, ни слез на улице, – заявил он. – Сейчас же прекрати! Если хочешь что-нибудь возразить, обратись к тете…
– Но послушай, папа!
Он решительно отмахнулся от нее «Таймсом».
– Вопрос решен. Ты не пойдешь. Не пойдешь!
– Да я насчет другого…
– Все равно. Здесь не место.
– Тогда можно будет прийти к тебе в кабинет сегодня вечером, после обеда?
– Я буду занят!
– Но это очень важно. Если нельзя поговорить в другом месте. Я же хочу, чтобы ты понял меня.
Впереди них шел какой-то господин, которого они, шагая с такой быстротой, неизбежно должны были очень скоро обогнать. Это был Рэмедж, снимавший большой дом в конце улицы. Он недавно познакомился в поезде с мистером Стэнли и раза два-три оказал ему мелкие услуги. Он был маклером-аутсайдером и владельцем финансовой газеты. За последние годы он быстро пошел в гору, и мистер Стэнли в равной мере восхищался им и терпеть его не мог. Нельзя было допустить, чтобы Рэмедж услышал хотя бы отдельные слова или фразы. Поэтому мистер Стэнли замедлил шаг.
– Ты не имеешь права так изводить меня, Вероника, – сказал он. – Какой смысл обсуждать то, что уже решено? Если тебе нужен совет, обратись к тете. Впрочем, если ты желаешь проверить свои взгляды…
– Так до вечера, папа!
Он сердито буркнул что-то, означавшее согласие, а в это время Рэмедж оглянулся, остановился и, учтиво поклонившись, стал ждать, пока они подойдут. Это был человек лет пятидесяти, широколицый, седоватый, бритый, с нервным ртом и выпуклыми черными глазами, которые сейчас внимательно разглядывали Анну-Веронику. Одет он был скорее так, как было принято одеваться в Вест-Энде, а не в Сити, и держался с подчеркнутой, изысканной вежливостью, которая почему-то смущала отца Анны-Вероники и неизменно вызывала в нем раздражение. В гольф он не играл, но ездил верхом, чему мистер Стэнли тоже не сочувствовал.
– Какая духота на авеню из-за деревьев, – сказал, когда они зашагали дальше, мистер Стэнли, желая хоть чем-то объяснить свой недовольный и разгоряченный вид. – Следовало бы весною обрубать сучья.
– Мы можем не спешить, – заметил Рэмедж. – А мисс Стэнли едет с нами?
– Я поеду вторым и пересяду в Уимблдоне.
– Да мы все поедем вторым, – заметил Рэмедж, – если вы, конечно, не возражаете.