Мистеру Стэнли хотелось решительно запротестовать, но так как он сразу не мог придумать причины для отказа, он только пробурчал что-то, и они двинулись дальше.
– Как здоровье миссис Рэмедж? – осведомился он.
– В общем, как обычно, – ответил Рэмедж. – Много лежать ведь тоже очень утомительно. Но, понимаете, ей нужно лежать.
Разговор на тему о больной жене раздражал его, и он тут же обратился к Анне-Веронике.
– А вы куда едете? – спросил он. – Собираетесь и эту зиму заниматься вашей научной работой? Вероятно, наследственная склонность? – На какое-то мгновение мистер Стэнли даже почувствовал симпатию к Рэмеджу. – Вы ведь биолог? Верно? – продолжал тот.
И он принялся разглагольствовать, излагая собственные мнения о биологии, повторяя общие места, как это делает обычно читатель популярных журналов, который пользуется материалами ежемесячных обзоров и бывает рад получить любую информацию от людей, стоящих ближе к науке. Через некоторое время он и Анна-Вероника уже вели приятную и совершенно непринужденную беседу. Продолжали они оживленно разговаривать и в поезде. Мистеру Стэнли почудилось в этом как бы легкое неуважение к нему, он прислушивался и делал вид, что читает «Таймс». Его неприятно поразило то галантное почтение, с каким Рэмедж относился к его дочери, и спокойное самообладание, с каким та отвечала ему. Все это не вязалось с его представлением об ожидавшем его вечером (и неизбежном) объяснении с дочерью. В конце концов до его сознания, как внезапное открытие, вдруг дошла мысль, что она в известном смысле уже взрослый человек. Он был из тех людей, которые классифицируют все на свете упрощенно, без каких-либо оттенков, и с точки зрения возраста признавал только две категории: девчонки и женщины. Разница заключалась лишь в праве гладить их по голове. Но вот перед ним девчонка, – она была ею, поскольку она его дочь, и ее можно гладить по голове, – и эта девчонка весьма удачно и умно имитирует женщину. Он подвел итог тому, что услышал. Она и их спутник обсуждали одну из современных передовых пьес, и Анна-Вероника высказывала свои взгляды с удивительной, неожиданной для него самоуверенностью.
– Его манера любить показалась мне очень неубедительной, – заметила она. – Он делает это слишком шумно.
Отец не сразу понял весь смысл сказанного ею. Потом до него дошло. Боже мой! Она обсуждает вопрос о манере любить! На некоторое время он словно оглох и, оцепенев, смотрел на списки книг, заполнявшие в этот день полколонки в «Таймсе». Понимает ли она, о чем говорит? К счастью, они сидели в вагоне второго класса, и их обычных спутников не было. Но ему казалось, что все пассажиры, закрывшись газетами, непременно должны прислушиваться.
Конечно, молодые девушки повторяют слова и мнения, смысл которых им, вероятно, непонятен. Но такому вот Рэмеджу, мужчине средних лет, следовало бы понимать, что нельзя вызывать на подобный разговор дочь приятеля, соседа…
Ну в конце концов он, кажется, переменил тему.
– Броддик уж очень неуклюж, а самое интересное в пьесе – это растрата.
«Слава богу!» – Мистер Стэнли дал газете слегка соскользнуть вниз и внимательно посмотрел на шляпы и лбы их трех спутников.
Когда поезд остановился в Уимблдоне, Рэмедж буквально вылетел на платформу, чтобы подать руку мисс Стэнли, словно она какая-нибудь герцогиня, а она вышла из вагона с таким видом, словно подобное внимание со стороны коммерсанта, хоть и средних лет, но еще галантного, – дело вполне естественное. Снова усевшись в уголок купе, Рэмедж заметил:
– Как быстро растет эта молодежь, Стэнли. Кажется, еще вчера она в упоении носилась по авеню, только ноги мелькали да волосы развевались.
Мистер Стэнли посмотрел на него сквозь очки: в нем зарождалась неприязнь к соседу.
– А теперь вот носится только с идеями, – ответил он с напускной шутливостью.
– Она как будто исключительно умная девушка, – сказал Рэмедж.
Мистер Стэнли взглянул на бритое лицо соседа уже почти воинственно.
– Мне кажется, мы иногда переоцениваем так называемое высшее образование, – заметил он, словно это было его глубочайшим убеждением.
По мере того как день близился к вечеру и все неотвязнее становились мысли, крепла и его уверенность в том, что он прав. Целое утро ему вспоминалась младшая дочь, а во вторую половину дня она просто не выходила у него из головы. Он видел, как она, молодая и прелестная, выходит из вагона, ни разу не взглянув на него, представил себе ее лицо, ясное и безмятежное, когда его поезд отходил от Уимблдона. Вспоминал с мучительным недоумением тот решительный и деловой тон, с каким она рассуждала о манере любить, которая казалась ей не очень убедительной. Мистер Стэнли чрезвычайно гордился дочерью, и вместе с тем его злила и возмущала ее простодушная самоуверенность, подчеркнутая самостоятельность душевной жизни, и полная, спокойная независимость от отца. Ведь в конце концов она только кажется женщиной. Она порывиста и не знает жизни, она абсолютно неопытна. Абсолютно. И он стал представлять себе, как будет читать ей нравоучения, очень категорические, очень обстоятельные.
Он позавтракал в Лигал-клаб на Чэнсери-лейн и встретился там с Огилви. В этот день решительно всюду обсуждался вопрос о дочерях. Огилви был крайне озабочен историей, случившейся в семье его клиента, – оказалось, очень серьезная, даже трагическая история. Он поделился с мистером Стэнли некоторыми подробностями.
– Любопытный случай, – начал Огилви, намазывая хлеб маслом и разрезая его по обыкновению на кусочки. – Любопытный случай и заставляет призадуматься.
Разжевав кусок, он продолжал:
– Девушка лет шестнадцати-семнадцати, точнее, семнадцати с половиной, так сказать, бегает без присмотра по Лондону. Школьница. Семья – солидные люди из Вест-Энда. Из Кенсингтона. Отец умирает. По утрам она уходит из дома, вечером возвращается. Затем поступает в Оксфорд. И вот ей уже двадцать один, двадцать два. Почему она не выходит замуж? Денег от отца осталось вполне достаточно. Прелестная девушка.
На несколько мгновений его отвлекла тушеная баранина с картофелем и луком.
– Оказалось – уже замужем, – сообщил он, прожевывая баранину. – За продавцом из магазина.
– Господи! – воскликнул мистер Стэнли.
– Смазливый парень. Она познакомилась с ним у Уортинга. Все страшно романтично, и так далее. Он быстро поймал ее на удочку.
– Но…
– Потом бросил. Просто романтический вздор с ее стороны. С его – голый расчет. Прежде чем жениться, отправился в Соммерсет-Хаус ознакомиться с завещанием. Вот положеньице.
– А она его уже не любит?
– Ни капли. Ведь что пленяет девушку в шестнадцать лет? Красивые волосы, цвет лица, лунная ночь да приятный тенор. Вероятно, в этом возрасте у многих из нас дочки повыходили бы замуж за шарманщиков, если бы им представился случай. Мой сын вздумал было жениться на продавщице лет тридцати из табачного магазина. Конечно, сыновья – это другое дело. Мы быстро все уладили. Так вот какая штука. Семья просто не знает, что делать. Нельзя же идти на скандал. И мы же не можем потребовать от этого молодца, чтобы он уехал за границу и стал двоеженцем. Он скрыл ее возраст, дал ложный адрес, но нельзя за это подавать на него в суд… Вот Какие дела! Девушке испортили всю жизнь! Иногда думаешь: уж не лучше ли вернуться к восточным взглядам на женщину?
Мистер Стэнли налил себе вина.
– Ну и мерзавец! А разве там нет брата, чтобы дать ему пинка в зад?
– Удовлетворение инстинктов, вот и все, – продолжал рассуждать Огилви, – чувственность. Впрочем, судя по тону некоторых писем, они уже дали ему пинка. Это, конечно, хорошо. Но дела не меняет.
– Все эти теперешние мерзавцы… – начал мистер Стэнли и смолк.
– Они всегда были, – ответил Огилви. – А мы должны позаботиться о том, чтобы не подпускать их.
– Но раньше у девушек не было таких экстравагантных идей.
– Как сказать? А Лидия Лэнгуиш? Разумеется, тогда они столько не бегали.
– Верно. С этого все и начинается. А эти дурацкие романы? Этот поток сбивающей с толку фальшивой чепухи, которую выпускает наша печать? Эти поддельные идеалы, передовые взгляды, деловые женщины и вся эта белиберда…