Вспомнив эту очередную историю про Володю Грека из репертуара Семенюка, Вдовин почувствовал, как в нем зреет раздражение. Действительно, сколько же можно измываться над Володей? Правда-то совсем другая: ставриду наловил сам Семенюк. С лодки, на самодур[3], как раз шли косяки. Пятьсот семьдесят шесть штук поймал! Но сам продавать не захотел. Нанял Володю. А того чуть не арестовали: документы на продажу Семенюк по жадности не оформил. А вот то, что четверть корзины присвоила себе тетка Шура, пожалуй, правда: умеют друг друга за горло брать...
А Семенюк все же негодяй! Как стал отщипывать от торговой фирмы тетки Шуры, так и предал Володю. Заискивает перед этой бессовестной бабой. Чего устроили? — лишили человека зарплаты! Да разве не запьешь тут? Володя правильно поступил, что порвал с этой мерзавкой и с этим шакалом. Но почему же он, Вдовин, не знал обо всем этом? Ах, после той черной вести ему все стало безразлично. А так в общем-то нельзя. Как это допустить, чтобы Володю отправили на принудительное лечение?! Да и что это за фигура такая новая — Андрей Трофимович? Вникнуть в суть дела — времени у него нет. Куда же это он спешит? Разоблачу я их! На следующей неделе собрание, и я им все выскажу! Долго не опомнятся...
— Так, слушай, Толя, крабами-то, оказывается, выгоднее торговать, чем рыбкой, — заводит себя на хохмачество Семенюк. Нужно ему, обязательно нужно уломать Вдовина: согласится, так и всю неделю оттрубит. У него же, кроме машины, никаких интересов нет. Ограниченный человек, без размаха. Одно слово: водитель! — Краб-то каждый по рублю, а то и полтора. А этой-то, длинноухой, все равно что крабов, что рыбу таскать.
— Ладно, кончай трепаться.
— Строг ты, что-то сегодня, Толя. Однако эти папандопуллы, точно тебе говорю, в миллионеры стремятся, — опять хохотнул Семёнюк.
— Это ты сам стремишься.
— Ну, мне до этого далеко. Так что, договорились?
— Нет. Не буду я тебя подменять. А Володю травить брось! Понял? Это я тебе говорю, Вдовин.
Семенюк стоял ошеломленный: как, ему отказывают?! И по мере осознания того, что отказ твердый, его мстительную душу наполняла злоба.
— А кто ты такой, Вдовин? Герой, тоже мне! Твое геройство всем известно. Тебя под трибунал надо. Вымолил себе прощение. На коленях! Честный, справедливый Вдовин. А прошлое-то у тебя черное! Пожалеешь Ох, пожалеешь! Это я тебе говорю, Семенюк. Понял?!
— Власовец, — тихо произнес Вдовин.
— Ш-шо? — не понял тот.
— Шкура! Меня пугать, сволочь?!
Он резко встал. В глазах — ярость.
Семенюк попятился.
— Ладно, ладно, — бубнил. — Не очень-то и боимся... испугал... — И только с расстояния злобно крикнул: — Пожалеешь еще!
Вдовин закрывал ладонью глаза. Пальцами до боли давил виски. Приступ ярости не проходил. Внутри: мерцание фиолетовых спиралей, красное полыхание. Бывшие ожоги — в полспины, на ногах — обнажились. Чужой прирощенной кожи будто не стало. Будто ее сорвали или она сама отслоилась. И до мяса, до крови, до трещин — до невыносимости! — жгло, разрывало, мутило. Так всегда случалось, когда он впадал в ярость. Когда уже терял контроль, не помнил себя.
Главное, повторял, — успокоиться. Не двигаться. Не видеть. Не слышать. Зажаться. Замолчать. Тогда ощущение содранной кожи — шкуры! — обнаженной, пылающей раны постепенно пройдет. Стоять! твердо стоять! не теряя сознания, пока на бывшие ожоги вроде бы ляжет холодная мокрая простыня, когда отпустит...
Он стоял, прикрывая ладонью глаза. Внутри продолжалось фиолетово-красное полыхание — языками, спиралью, по кругу. Но вот, кажется, начало затихать. И тогда это полыхание в черной дали выхватило маленький серобетонный бункер, который быстро стал надвигаться, разрастаясь, и в нем уже была видна та черная щель — черная полоска амбразуры... И вспыхнули каменными осколками два выстрела — выше и ниже — и от этого их, в танке, дернуло, задрало вверх, а надо чуть ближе, прямее, и снаряд тогда попадет точно, в щель, в эту черную смертельную полоску — еще газку! И тут что-то толкнуло — резко и сильно, прямо в лобовую броню, и засверкало, зашипело, и он понял, что это — фаустпатрон. Рывком куда-то в сторону: вот здесь нет! здесь! сюда! И уже броня накалилась, жар... Быстрее! быстрее! а то — конец! И он не помнил, как выскочил, как бежал, как на нем тушили комбинезон. И как непомняще, в ярости, в бешенстве, с пустой пылающей спиной, с горячими дырами на ногах побрел туда, к дзоту-бункеру, где уже толпилась пехота, расстегнул, превозмогая невыносимую боль, кобуру и, не разговаривая, дважды выстрелил. И только потом, под черным рукавом на кисти руки увидел синее: Ваня, 1922 г., Ростов н/Д. И только тогда он понял — власовец! И услышал: «Ребята, пошли от греха подальше». Он посмотрел: высокий сержант с пышными пшеничными усами — дядька, пожилой, сердитый на него...