На этот раз предел усталости он ощутил в лондонском Сити. Группу иностранных журналистов, в которую входил и Ветлугин, пригласили английские финансисты, чтобы похвастаться рынком золота. Главной фигурой на встрече был Уильям Гибс, прославившийся созданием финансово-промышленного конгломерата. Газеты Флит-стрит восторженно называли его новым финансовым гением. И хотя лицо его, грубовато скроенное, но по-мужски привлекательное, сияло рекламной улыбкой, однако все это было личиной. Глаза, как бы в «прорезях» маски, холодили своей сталью, а в «щели» рта, то вспыхивая в углах, то блуждая по абрису губ, змеилась усмешка: жесткая и презрительная.
Особенно это проявилось, когда он благосклонно разрешил ввезти никелированную тележку, на которой возвышалось нечто невеликое, прямоугольное, прикрытое белой салфеткой. Блуждающая усмешка Гибса превратилась в сплошную самодовольно-надменную; и он, снисходительно оглядев буквально всех, легким движением, невзначай, как факир, сдернул салфетку: на темно-зеленой поверхности яростно засиял слиток золота с чуть скошенными боками. Гибс медленно, с удовольствием назвал его стоимость — многие тысячи фунтов стерлингов — и великодушно предложил любому из журналистов, присутствующему в конференц-холле, взять его себе — на память, насовсем, но при условии, что золотой кирпич, так он поименовал слиток, будет приподнят (тут он сделал паузу и опять по-рекламному белозубо просиял)... ну хотя бы на два дюйма!
Первым поднялся в торопливом смущении рыжеватый верзила, немец из ФРГ, с громадными ручищами, и пятерней почти полностью накрыл слиток, как бы притушив его беззастенчивое сверкание. Он весь напрягся, а пальцы с золотистыми волосиками мертвенно побелели, даже посинели, вцепившись в гладкую, скользкую поверхность. От напряжения лицо немца побагровело, лоб покрылся испариной, но как он ни тужился, как ни приноравливался, с какой стороны ни заходил, слиток оставался недвижным. Потом пробовали цинично-небрежный француз, растерянно улыбающийся японец, алчно сосредоточенный грек...
Гибс, скрестив руки на груди, терпеливо ждал, и на тонких губах змеилось презрение, а когда очередь желающих иссякла, он вновь рекламно улыбнулся и в утешение пригласил джентльменов отобедать под бокал редкого бужале́.
В общем, интермедия с «золотым кирпичом» удалась и, по его представлению, явилась прекрасной прэктикалджоук[21], причем в лучших традициях английского юмора.
И тут Ветлугин ощутил изнуряющую усталость. Зачем, тоскливо думал он, обнажать души людские, надсмехаться над тайными помыслами? Ведь и немцу, и французу, и японцу, и греку хотелось бы иметь то, чем обладает этот преуспевающий англичанин, потому что такова общая мечта в мире, в котором они живут.
Он не направился вместе со всеми на ленч «с редким бужале», а незаметно покинул старинный особняк, решив побыстрее затеряться где-нибудь в городе, остаться наедине с собой и попробовать, по крайней мере, избавиться от раздражения. Ветлугин побрел, несмотря на унылый январский дождь, по узким улочкам Сити в направлении железнодорожного вокзала Ливерпуль-стрит Стейшн, расположенного на восточной окраине «квадратной мили денег», как уже лет сто называют лондонский финансовый центр. Вокзал же носил имя длинной неказистой улицы, тянувшейся параллельно Темзе, на которой веками сосредоточивалась оптовая перевалочная торговля.
Он не думал, почему направляется именно на Ливерпуль-стрит, на вокзал, но твердо знал, что именно там ему сейчас необходимо быть. А твердость, хоть и подсознательная, легко объяснялась: отсюда, с Ливерпуль-стрит Стейшн, начинался железнодорожный путь на родину — до Гарвича, там паромным кораблем до Хук-ван-Холланда в Голландии, откуда уже советским вагоном — через Роттердам, Ганновер, Берлин, Варшаву — до Москвы.
Но это лишь половина объяснения, потому что у Ветлугина к вокзалам была, можно сказать, врожденная привязанность. Он родился, а потом все мечтательное отрочество и изначальность нетерпеливой юности провел в городке, жившем только железной дорогой. И вокзал для них, провинциальных старшеклассников, был — без преувеличения — центром мироздания, точкой отсчета, если хотите, дорогой в будущее. У вокзала ежедневно — и днем, и ночью — останавливались скорые поезда: и московские, и киевские, и ленинградские, мчавшиеся с юга на север и запад. Да, с того возраста, когда человек начинает задумываться о будущем, в нем, как и во всех них, старшеклассниках, поселилось это тревожное чувство дороги, мечта о лучшем завтра, надежда и вера. И это чувство сохранилось на всю жизнь, у Ветлугина — по крайней мере. Приходя, бывало, на вокзал в состоянии усталой подавленности, суетливой разорванности мыслей, злого недовольства собой или тяжелой обиды, в этой атмосфере он начинал оживать, собираться с мыслями, восстанавливаться для новой бесконечности дел, обязанностей и встреч.