— Вот дурная!.. Что я тебя, режу, что ли?.. Иди без опаски. Там тебя матерь ждет, — неожиданно для себя соврал Кандыба, и это сразу подействовало.
Девочка перестала брыкаться.
— Мамка? Где мамка?
— Ну да! У нас она в гостях. Велела за тобой сходить.
— Врешь! Она на печах работает.
— Была на печах, а теперь к нам пришла.
Доверчивая Маруся верила даже сверстницам, когда они явно обманывали ее. Как же она могла не поверить взрослому человеку?
— А зачем?
— Значит, надо… Ну идем, что ли, глупая! — как можно ласковее сказал Кандыба и слегка подтолкнул девочку.
Маруся покорно тронулась вперед.
…Аким Акимович был уже один, когда Маруся, в сопровождении Кандыбы, вошла в полицейский участок.
— Вот, ваше высокоблагородие! Встретил по дороге. Упиралась, хуже нельзя! Сказал, что мать велела…
Пристав понял его хитрость. Он широко и радостно развел руками, словно встретил родную дочь.
— Здравствуй, красавица! Сейчас твоя мамаша придет. А ты пока подожди и погрейся у печки. Наверно, замерзла?
Говоря это, пристав подвел девочку к печке, помог развязать платок и пододвинул скамейку.
Маленького роста, худая, с русой косичкой и большими светлыми глазами, наполненными ужасом, девочка напомнила приставу бездомного рыжего котенка.
— Садись к печке и грейся. Как тебя зовут?
— Маруська, — еле внятно пролепетала она.
— Замерзла, бедненькая… Грейся, грейся. Платок ты положи, никто его не тронет… Да ты не бойся меня…
Маруся со страхом смотрела то на пристава, то по сторонам. Она слышала много жутких рассказов про “чижовку”, особенно раньше, когда была поменьше. Но это оказалась обыкновенная комната. На стене висел портрет царя, в углу — икона; топившаяся печка, стол, скамейка, — все это было обычным. И нигде никаких решеток. Но самым удивительным было то, что страшный пристав говорил с ней приветливо и даже улыбался.
— А где мамка? — с тревогой спросила она.
— Мамка твоя скоро придет. — Сейчас же успокоил ее пристав. — А что ж ты де-лала на улице в такой мороз, Маруся?
— Славить ходила.
— Ах, славить! Похвально! Очень похвально! С кем же ты ходила славить?
— С ребятами.
— Очень хорошо. Оч-чень… А с какими ребятами?
— С нашими.
— Девочка, а водится с угланами… — проворчал Кандыба и, словно поперхнувшись, замолчал.
Маруся не могла видеть, как за ее спиной пристав погрозил Кандыбе кулаком и какие свирепые глаза он сделал при этом. Руки ее начали отходить, и кончики пальцев приятно пощипывало тепло.
— А где же они сейчас, твои товарищи? — все так же ласково спросил пристав, останавливаясь возле девочки.
— Пошли к инженеру славить, — доверчиво ответила она.
— Ах, вот оно что! К инженеру! Прекрасно. А к какому инженеру? К Камышину?
— Да.
— Та-ак… Похвально! Очень похвально. Ну что, согрелась?
Ласковый голос “живодера”, который оказался совсем не страшным, тепло от печки окончательно успокоили Марусю. Она осмелела настолько, что даже, заметив на волосах пристава несколько разноцветных кругляшек, сказала ему с улыбкой:
— Дяденька, а у вас гумашки на голове.
— Какие гумажки? — переспросил тот и стряхнул конфетти на пол. — Ах, бумажки! Да, да… Бумажки. Спасибо, что сказала.
В ожидании матери, Маруся сидела перед печкой и, протянув руки к огню, поворачивала их то одной, то другой стороной. Неожиданно пристав сел рядом и взял ее за руку у самой кисти. Девочка давно забыла, что на ладони у нее напечатаны буквы, и, когда спохватилась, было поздно.
— Что это такое?
— Пусти, дяденька…
Она хотела вырвать руку, но пристав держал крепко.
— Подожди… не дергай.
Подтянув руку ближе к огню, он нагнулся и с трудом разобрал еле заметные буквы:
— Вот оно что! Любопытно! Кто же это тебе напечатал?
Глаза у девочки сделались большими и круглыми. Она с ужасом смотрела на пристава, но тот по-прежнему приветливо улыбался.
— Ну, что же ты испугалась, Маруся? Ты слышала, о чем я тебя спросил? Кто это тебе напечатал?
— Я не знаю… — еле слышно произнесла Маруся.
— Не знаешь? — переспросил пристав и, прищурив один глаз, погрозил пальцем. — Ой, врешь! По глазам вижу, что врешь!
— Это я так… — опустив глаза, пробормотала она. — Мы играли, дяденька… Я ничего не знаю.
— А ты, я вижу, хитрая, Маруся! Ну и хитрая! Только я все-таки хитрей… Я, например, знаю, кто это напечатал.
— Кто?
— А ты сначала пробуй сама вспомнить.
— Нет… Я не знаю, — упрямо повторила девочка.
— Забыла?
— Ага! Забыла.
— Ну, хорошо! Сейчас ты вспомнишь…
Аким Акимович резко встал и ушел в кабинет. Здесь на стене висела ременная плеть.
После событий пятого года, когда над Россией грозно гремела буря первой революции, когда был дан приказ “патронов не жалеть”, Акиму Акимовичу предоставилась возможность, и он показал свои способности. Из Соликамска его спешно направили в Кизел на усмирение “взбунтовавшихся рабочих-”. В короткий срок он восстановил порядок, а всех оставшихся в живых бунтовщиков передал в суд. Прошел год. Копи работают, домна плавит чугун, печи дымят, но как-то так случилось, что про него забыли и заслуги его перед престолом до сих пор не оценены. Нужно было напомнить о себе. Если дети достали где-то шрифт, то, значит, подпольную типографию не вывезли. Она здесь, в его владениях и где-то совсем близко. Если бы ему удалось ее найти, о нем вспомнят и, конечно, наградят, повысят, а главное — могут перевести в большой город, хотя бы в Пермь.
Сняв плеть с гвоздя, Кутырин задумался. В памяти снова встал образ маленького, худого рыжего котенка, и злое, нехорошее чувство защекотало под сердцем.
Плеть много раз помогала ему на допросах, но холодный расчет подсказывал, что с детьми горячиться не следует, что сейчас нужна хитрость. Бросив плеть на стол, он вернулся назад.
Маруся почувствовала угрозу в последней фразе и ждала “живодера” с ужасом. Кандыба с ехидной улыбочкой поглядывал па дверь и был сильно удивлен, когда увидел, что начальник вернулся без плети.