– У нас есть время поболтать? – прошелестел дедушка своим странным тихим голосом и положил Герману руку на плечо.
– У меня на кухне что-то пригорает.
Так всегда отвечает мама, когда в дверь звонят торговцы или мормонские проповедники.
Дедушка заржал и долго смеялся – тем же тихим голосом.
Эти кровати с балдахином – отличная вещь, наверно, в них и сны запоминаются.
– Что ты делал сегодня?
– Сегодня я много врал.
– Это не совсем хорошо. Но завтра будешь говорить правду.
– Не знаю, хватит ли у меня сил.
– Не оправдывайся.
– Прости.
– А зачем ты врал?
– Гленн, Бьёрнар и Карстен заставили. Они воткнули мне нож в сердце, и я валялся на полу как зарезанный.
– Это меняет дело. Я помню, однажды тоже соврал. Дело было в Турции в войну. Они содрали мне восемь ногтей, тогда я заговорил. Но это не считается.
Дедушка совсем лысый, у него три волоска за левым ухом, три за правым – и всё. Больше деду похвастаться нечем. Да и эти скоро выпадут. Голова шишкастая и неровная, как щебенка, и цвета похожего. Но мысли не просвечивают, и Герман рад, что их не видно. Он часто думает: а как бы выглядел без волос он сам? Как дедушка? Поди узнай… Дедушка, наверно, самый старый человек в мире. Вот странно, что и старики, и младенцы почти без волос.
– А я рассказывал тебе, как однажды сверзился с лестницы с двумя ведрами краски?
– Ага.
– В одном была синяя, в другом – желтая. Хоть убей, не помню, что я красил.
– Ты красил рамы на втором этаже дома на Несоддене.
– По счастью, я упал на траву, но на меня вылилась вся краска, и, естественно, я стал зеленым. Свалился я на Троицу, а нашли меня только в конце августа. Хочешь доесть последнюю котлету?
– Нет, лучше мне не кусочничать перед обедом.
– Тогда я доем. Я здоров как лосось, поскриплю еще авось. На что ты там смотришь, Герман?
– На твою голову. Почему на ней волосы не растут?
– Потому что мне помирать пора. Старость как осень. Листья опадают.
– А потом ты превратишься в зиму?
– Да. В долгую-долгую зиму.
Входя в дом, Герман с порога услышал, как мама уронила две тарелки – это вдвое больше нормы. А папа стоял в двери ванной, перекинув полотенце через плечо, и смотрел на него, точно в первый раз увидел.
– Приветик, – сказал папа наконец, но голос звучал непривычно глухо и гулко, как будто папа говорил из большого горшка.
Тут до Германа дошло, что папе с его башенного крана все видно. И как он про Руби врал, папа тоже видел.
– Я не нарочно, – промямлил Герман.
– Что не нарочно?
– Ты следил за мной?
Папа долго обдумывал ответ и даже закрылся полотенцем. Потом скинул его и сказал:
– Сегодня я тебя весь день не видел. Облака слишком толстые были. Зато я помог самолету приземлиться в Форнебю. – Он кинул полотенце Герману. – Это я привираю. На самом деле я видел только птицу. И покормил ее хлебом.
Появилась мама: глаза усталые, лицо в саже.
– Ты можешь не мыться. Еда на столе.
– Зато тебе помыться надо, – засмеялся Герман и кинул полотенце маме.
Рыбная запеканка пригорела, а картошка разварилась почти в пюре. Герман пожалел, что не покусочничал у дедушки. Мама, похоже, сегодня не голодная, она не закрывая рта рассказывает про Бутылю, как он уверял их, будто в пивных бутылках полно муравьев. И про то, что к Якобсену-младшему пришла дама в широкополой шляпе и длинной юбке.
– Мам, ты не заболела? – спросил Герман.
Она резко обернулась к нему и сказала удивленно:
– Заболела? Почему ты спрашиваешь?
– Ты не ешь ничего.
– Она опять худеет, – объяснил папа.
Мама, словно опомнившись, откусила кусочек горелой запеканки и спросила с полным ртом:
– Тебе кажется, я слишком толстая?
– Нет, я тебя одним пальцем подниму, – откликнулся папа, но поднимать никого не стал.
– Может, ты подцепишь краном дедушку и спустишь на улицу? – предложил Герман.
– Идея неплохая, но надо хорошенько все продумать.
– Мы вытащим его через окно. Только это надо делать, пока зима не наступила.
– Как там дедушка, кстати?
– Поскрипит еще авось.
Папа встал из-за стола и начал убирать посуду, но уронил на пол вилку, а когда наклонился поднять ее, упустил еще и стакан.
– Ты с Пузырем говорила? – спросил Герман маму, чтобы не смотреть, как папа ползает по полу, собирая осколки, и загривок у него красный, аж жуть.