— Ты прав, атаман Колесо. Слава того великого подвига отворила все уста. Да все ли знают правду? Русские ратники не щадили голов своих за благочестие, и всяк думал: «Ежели умру, то не смерть это, а жизнь. Пострадаем за братьев, терпящих долгий плен, страдающих от безбожных агарян[4]». Вспоминали слово Христово, яко нет ничего лучше, чем полагать души за друга своя. Просили у Господа избавления бедным христианам. Да не предаст нас в руки врагов наших. Если не теперь, то как вперёд от них избавимся?
— Ты об деле сказывай, воевода, — резко перебил Горобец. — А дело-то было кровавое. Сам князь Воротынский[5] пал, заливаясь кровью.
Все притихли, словно ожидая чего-то необычайного. Воевода Адашев пристально посмотрел на Горобца:
— Князь Воротынский, слава Богу, здрав был. Его спасли доспехи. Дело было действительно кровопролитное. Сражались на мостах, в воротах, у стен. Когда царь велел сделать подкоп, и тарасы взлетели на воздух, разбрасывая брёвна, и множество народу в городе было побито, агаряне обеспамятели от ужаса. Но когда им предложили миром признать волю русского царя, татары отвечали: «Не бьём челом. На стенах — Русь, на башне — Русь. Ничего, мы другую стену поставим, и все помрём или отсидимся». А сдались бы сразу, и крови было б меньше.
— Ты, воевода, всей правды не утаивай. Али мало нанёс урону русским ратникам князь Епанча? Или, может, мало полегло их при осаде города?
Среди казаков послышался ропот:
— Ты, Горобец, ври, да не завирайся!
— Пошто воеводе допрос чинишь? Али дела не ведаешь?
— Ты уж не сам ли был при Епанче?
Горобца не любили, а иные даже побаивались его. Никогда не узнаешь, лизнёт или укусит. А уж коли прицепится к человеку, то как репей. Между тем воевода продолжал молча и сурово смотреть на Горобца. На его душе было смутно. Наглость и напор этого и ранее подозрительного ему казака вызывали у него предчувствие беды. Адашев грозно нахмурил брови. Но в эту минуту вновь заговорил седоусый старшина. Видно, хотел отвести надвигающуюся грозу.
— А скажи, будь ласка, воевода, як там воювал наш казак Ермак Тимофеевич[6]?
— Славный казак! Такого казака я бы и в свой отряд взял. И ловкий такой, что провёл хитроумных казанцев. Достал татарскую одежду и под видом татарина проник в Казань, всё там разведал да разузнал, нашёл места, откуда легче взорвать стену, и тем помог нашим ратникам.
Воевода продолжал говорил, не замечая, как Горобец весь подобрался, как дрогнули азиатские скулы и резче выступил на щеке шрам, на который в эту минуту упал отсвет яркой вспышки костра. Он зачем-то снял шапку и, положив её на стол, сурово отчеканил:
— То всё сказки досужих людей. Много таких сказок ходит меж казаков. А тот Ермак — сучий сын...
В руках Данилы Адашева мгновенно сверкнула сабля. Кто-то тихонько охнул. Все знали силу воеводы. Ударом палки он мог свалить зверя. Но не успел он достать саблей дерзкого наглеца. Ловким броском Горобец вылетел из-за стола и, словно подхваченный ветром, скрылся в темноте. А казаки погоготали, погуторили, закурили люльки и, поёжившись от ночной сырости, накинули на себя кожухи и вскоре заснули крепким казацким сном, раскинувшись безмятежно тут же на траве. Мог ли кто из них подумать, что непростой была ныне размолвка за столом, что дерзкий выпад Горобца сулил кому-то беду и что Ермак, за честь которого поднял саблю воевода, попадёт в опалу.
Жизнь той поры была полна неожиданностей, самых непредвиденных.
3
Ночью Ермолай метался во сне. Его мучили тяжкие кошмары. Виделось, как по воздуху летал казак Горобец, грозя саблей. На нём были широкие шаровары, какие Ермолай ранее видел на одном пленном турке, а за поясом у него висело несколько пистолетов, на голове была чудная шапка, она вертелась колесом. Сам он смеялся, показывая длинные клыки, и через всю щёку чернел шрам. Ермолай кричал: «Отыди, бес!» Он хотел перекреститься, но рука его словно наливалась свинцом. Утром он впал в беспамятство. К нему привели казака, что был в отряде за лекаря. Он натирал отрока каким-то снадобьем. Тот на миг очнулся, прошептал: «Отыди, бес!» — и снова забылся. Казаки стали держать совет.
— Это им бес играет.
— Оно и видно, что нечистый мудрует.
Послали за старцем, что жил одиноко в лесу, в хижине, кою сам себе срубил. Знали, что был он человеком святого жития, время проводил в постах и молитве. Звали его Савватием. Людей он избегал, ибо, как о нём говорили, хотел он в сём месте безмолвствовать.
4
5
6