На стол легли орденская книжка кавалера ордена солдатской Славы третьей степени и пять удостоверений на медали. Но и они не убедили сотрудника военкомата.
— Не первый год работаю в военкомате, — ворчал он, разглядывая документы, — сам на фронте был, но чтобы в таком возрасте сержант… Извините.
И черной тушью вычеркнул из военного билета запись о пребывании Егора Смирницкого в армии.
В тот день все вокруг казалось черным. И город, дымящийся, скорбный, истерзанный жалами бомб, и небо, страшное, пронзаемое чужими самолетами.
Жорка еще не понимал, за что их выгнали из дома — и его, и маму, и Женьку, братишку. Только одно было очевидным: они уходят из Воронежа. Не будет теперь ни дома на улице Каляева, ни другого дома, самого любимого и интересного на свете — Дворца пионеров, куда Жорка мчался, как будто его там медом кормили. Так говорила мама.
Ночью, неподалеку от города Александрии Кировоградской области, в небольшой деревеньке Старый Дуб их выгнали из вагонов.
Поповых разместили на окраине деревни в белой хатке. Мать забрали работать на свиноферму. Возвращалась она всегда поздно. Приносила кусок черного как уголь хлеба и миску холодной похлебки.
Трудные наступили дни.
Жорик и Женя бродили по деревне в поисках съестного. Однажды Женя не смог подняться. Напрасно Жорик плакал над ним, уговаривал встать. Вялое, худое, горячее тело брата не слушалось.
— Пить, пить, — шептали спекшиеся губы.
Жорик нашел консервную банку из-под немецкой тушенки и бросился к пруду, блестевшему за поворотом в запыленных тополях. Зачерпнул воды, попробовал: теплая, грязная. В отчаянии подбежал к немецкому часовому:
— Дяденька, дай водички! Там Женька наш умирает!
Часовой лениво оттолкнул банку. Появившийся из-за угла офицер поддал ее носком лакированного сапога и спросил у часового, кивая на Жорика:
— Чито желайт, дети?
— Там брат мой, Женька, — с надеждой выпалил Жорик. — Водички бы ему… Тиф…
— Тиф, — протянул офицер, выпучив стальные глаза. — Это нехорошо. Это капут. Пшель, пшель, — и ткнул Жорика сапогом.
Удар был несильным, но, падая, Жорик до крови сбил колено о камень.
Плача, дохромал до места, где лежал Женька. Его там не было. «Наверно, легче стало и он домой ушел», — подумал Жора и ему одному известными путями вышел на свою улицу.
Возле их дома толпились люди. Предчувствуя неладное, Жора спрятался за трухлявое дерево и увидел, как подъехала черная повозка. Он знал ее. На ней куда-то за город вывозили мертвых. Он бросился в толпу, но его схватила какая-то женщина, прижала к себе, оттащила в сторону. Больше Жора ничего не помнил. Закружилась голова, потемнело в глазах и стало все тихо-тихо.
Очнулся от острого укола в руку. Открыл глаза. Над ним лицо старика в белом халате.
— Потерпи, сынок, — сказал он.
— Где Женька? Где мама?
— Не разговаривай. Завтра они придут к тебе.
Проходили дни — никто не приходил. «Значит, на той черной телеге увезли их, — решил Жора. — Почему меня не увезли с ними?..
И начались для Жоры горькие скитания. Добрые люди подавали ему то картошку, то ломтик хлеба.
Как-то Жора очутился возле свинофермы. Там среди взрослых были и ребятишки.
«А что если попроситься? — подумал Жорик. — Мне ведь ничего не надо. Есть бы давали да спать где-нибудь».
Пожилая женщина выслушала Жорика, вытерла слезы и отвела его к толстому немцу в очках.
— Что хотчешь, мальшик?
— Возьмите меня работать.
— А потшему без родитель? Без мамы потшему?
— Умерла она.
— Есть хотшешь? — почему-то развеселился немец. — Бутерброд. Хлеб с маслом хочешь?
— Хочу.
Немец достал из шкафа кусок белого хлеба, а из стола длинную толстую тубу и выдавил из нее густую массу.
Жорик проглотил слюну.
— На, есть, — строго сказал хозяин. — Все есть, до крошка.
Мальчик набросился на хлеб, но тут понял, что намазан он не маслом, а зубной пастой. Она была сладковатой, противной, тягучей.
— Надо есть, русский свинья! — заорал немец. — Трусишь?
И Жора съел. Все. Без остатка.
На ферме жилось получше. Свиньям варили подгороженную картошку, и она была сладкая. Спал Жора на кухне, ка голом полу, подложив под голову маленький кулачок.
Однажды на рассвете, когда Жора, как обычно собрался выгнать свиней, до него донесся слабый гул, будто где-то далеко-далеко за лесом били палками по пустым железным бочкам. Все рабочие фермы высыпали на улицу. Выскочил и немец из своего дома.
— Наши, — шептали женщины. — Наши идут.