— Я и не представлял, что у тебя есть сын.
Берни на минуту отключился от своих проблем и подумал о Джое, о тех часах, которые они провели сегодня вдвоем. Мальчик явно благоговел перед отцом, и это почтение основывалось главным образом на сплетении лжи, полуправды и притворства. Джой действительно был хорошим, воспитанным мальчиком, и ужасно, если бы он узнал, какой пропащий человек его отец.
«Не «если бы» он узнал, — подумал про себя Берни, — а «когда он узнает», — так вероятнее».
Эта мысль угнетала его все больше и больше.
— Дети... они такие юные, неопытные! — вслух задумчиво произнес Берни. — В детстве все мы думаем, что, вот, подрастем и станем замечательными людьми, а не такими мудаками, как остальные.
Произнося эти слова, Берни решил обязательно пойти в четверг с Джоем в кино. Почему бы и нет? Ведь он отец, не так ли?
Чик улыбнулся. Он увидел сейчас своего старого приятеля совсем с другой стороны. Подобная манера философствовать была так не похожа на Берни. Чик ни разу не слышал, чтобы Берни говорил о чем-то, не имеющем отношения к деньгам или выгодной сделке.
— По-твоему, мы все мудаки, да, Берни?
Но Берни снова глубоко окунулся в свои горькие мысли.
— Когда я был ребенком, я мечтал, что стану таким замечательным героем...
— Вы Берни Планта? — грубый голос прервал его размышления. Берни обернулся. За его спиной стояли два латиноамериканца — один повыше, другой пониже ростом, один с усами, другой с чисто выбритым лицом, но оба достаточно неприятные.
— Ла Плант, — поправил их Берни. — Берни ла Плант. Редкий экземпляр мелкого преступника, выдающий паре незнакомцев свое настоящее имя.
— А вы те самые ребята, вас вызвал Банни? —
Встав, он повел парочку к одной из дальних кабин. Варгас и Эспиноза подозрительно осмотрелись, проверили бар, но в конце концов неохотно проскользнули в кабину. Когда все трое уселись, Берни вытащил из кармана кредитные карточки и положил их на стол.
Латиноамериканцы молча и внимательно изучали их, поднося близко к глазам, терли их между пальцев, передавали их из рук в руки друг другу, чтобы удостовериться в их подлинности. Наконец, Эспиноза бросил карточки на стол и сказал резким противным голосом:
— Если этим карточкам уже три часа, то они устарели.
Берни сделал над собой усилие, чтобы метнуть в него честный, негодующий взгляд:
— Да он, наверно, еще не сообщил об их пропаже и не сообщит ближайшие два часа.
— Ты что, прямо у него из кармана их вытащил? — подозрительно поинтересовался Варгас. Берни неловко пожал плечами.
— Да, что-то в этом духе. Вы можете мне верить, это очень свежие кредитные карточки.
Латиноамериканцы с сомнением переглянулись, и затем все трое начали обсуждать сделку.
На следующий день в нескольких милях от «Шэдоу Лоундж», в центре делового района среди небоскребов, первоклассный репортер Четвертого канала Гейл Гейли брала интервью у Джеффри Броадмена, преуспевающего бизнесмена, мультимиллионера и спортсмена. Броадмен, человек сорока с лишним лет, с безупречными манерами, мило улыбался Гейл; свежий ноябрьский ветер ерошил его каштановые волосы и любовно разглаживал отворот его костюма, сшитого на заказ за четыре тысячи долларов. Они находились неподалеку от здания, где располагались брокерские конторы Броадмена.
За спиной Гейл молодой вездесущий оператор Четвертого канала Чаки держал наготове свою видеокамеру. Чаки был остроумный, проворный и очень талантливый молодой человек лет двадцати пяти, ум которого искрился за стеклами очков. Однажды поработав с Чаки, Гейл уже не хотела работать ни с кем другим,
— Но это бессмысленно, господин Броадмен, — говорила Гейл, поднося микрофон к его губам в ожидании ответа.
Броадмен улыбнулся на редкость приятной улыбкой. Когда он говорил, интонации его голоса, вызывали в памяти образы белых парусов, парящих над серыми неспокойными водами, запах первоклассной английской кожи, старые и высокие кусты цветущего рододендрона. Его низкий интеллигентный голос излучал довольство жизнью и даже роскошь.
— Если честно говорить, мисс Гейли, я и сам этого не понимаю, — Броадмен говорил откровенно, как будто ему нечего было скрывать, глядя прямо в глаза Чаки. — Все устроится, наши разногласия с органами безопасности и валютной комиссией благополучно разрешились. Думаю, что наш бизнес будет иметь успех.
Гейл смотрела на Броадмена проницательным взглядом. Высокая, длинноногая, очень изящная, молодая женщина лет тридцати, Гейл была одета в темно-красный замшевый костюм, подчеркивающий ее тонкую талию туго завязанным поясом. Краснокоричневые волосы Гейл были подстрижены и спускались волнами на высокий лоб. Да, Гейл была прелестна, очень привлекательна, и это имело важное значение в ее репортерской работе на Четвертом канале. Но не только это. Гейл Гейли была умна, честолюбива и трудолюбива, она была чертовски хорошим телерепортером, необычайно оперативным; обладала особым чутьем на интересные новости, чутьем, которое подсказывает репортеру, когда и где должно произойти что-то очень важное.
Но в наибольшей степени владела Гейл редким и особым талантом — умением донести историю до телезрителей, найдя в ней особую изюминку.
Из ее репортажей всегда можно было понять, что же кроется за видимым сюжетом, а это мастерство стоило миллиона долларов среди полнейшего невежества и словесной шелухи.
Вдруг откуда-то до Гейл донесся пронзительный вой приближающихся сирен. Со всех сторон орали переносные карманные приемники, неподалеку шумно работал приемопередатчик.
Гейл все это начало порядком надоедать.
— Мистер Броадмен, ваша жена и дети сейчас будут здесь. Вам не кажется, что...
Но Броадмен прервал ее и еще шире улыбнулся. Он говорил спокойно, с блаженным выражением лица:
— Думаю, что я преуспел в жизни — я хорошо себя чувствую, счастлив в браке, богат. Мне кажется, то, о чем мы сейчас говорили, — это вид отчаяния. У меня такое чувство, что все находится в упадке. В такое время, как наше, мне кажется, я имею право подумать и о себе. Это последнее, что я хочу сказать. Спасибо за то, что вы пришли сюда и дали мне возможность побеседовать с вами и с телезрителями.
После этих слов Броадмен спокойно сделал шаг вперед и, даже не оглянувшись, полетел вниз прямо с широкого выступа окна, с высоты шестидесяти этажей на верную смерть.
У Гейл от ужаса перехватило дыхание, и она инстинктивно отпрянула назад к выступу, где она и Чаки только что стояли рядом с Броадменом и разговаривали с ними последние десять минут его жизни.
— Боже мой! — воскликнула Гейл. — Чаки, снимай!
Она одной рукой прикрыла рот, пораженная своей автоматической реакцией репортера на самоубийство человека.
— Боже, я ли сказала это?
Чаки уже успел запечатлеть на видеопленку момент падения Джеффри Броадмена на землю, от его первого шага в пространство до толчка о землю; продолжал он снимать и тогда, когда вокруг тела уже суетились полицейские и врачи. Они засунули останки самоубийцы в черный резиновый пакет, а стоявшая рядом машина «скорой помощи» ожидала своей очереди, чтобы перевезти его, подобно Харону через реку Стикс, в морг.
— Да, у меня все отлично получилось, благодаря спортивной подготовке. Знаешь, Гейл, я всегда следил за мячом. Давай теперь ты скажешь небольшую преамбулу? Я сниму вон тот небоскреб, потом покажу тебя, потом падение...
Все еще в состоянии потрясения, но деловая, как всегда, Гейл кивнула. Она поднесла к губам микрофон и кивнула Чаки, давая ему знак начинать.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Начав свою карьеру в качестве переписчика в скромной городской газете, Джеймс Дикинс более тридцати лет затем из всех своих пятидесяти занимался репортерским делом: он начинал в ежедневной газете, а в настоящее время работал на Четвертом телевизионном канале в программе новостей.
При нем ежедневная сводка погоды превратилась из краткого сообщения, напоминающего газетный заголовок на первой странице, типа «Облачно, временами дождь, днем ясно. Температура до 40 градусов по Фаренгейту», в пятиминутную передачу, включающую дружеские послания, поздравления любимым и т. д.