Хольгер Рёсляйн, начальник Центра документации неправового государства ГДР, сидел в своем кабинете на улице Глинки в центре Берлина и смотрел ютьюб-канал Ивонн Каттерфельд. Не потому, что он считал Ивонн Каттерфельд представительницей неправового ГДР, а потому, что хотел выучить тю-рингский. Певица, родившаяся в Эрфурте и обычно говорившая на литературном немецком языке, записала видео, в котором рассказала об особенностях своего родного диалекта. «Мы произносим „п“ как „б“, — объясняла Ивонн в своем видео. — Окончание — тихь у нас превращается в — ч. А „е“ и „э“ меняем местами. Получается, например: „Ета бублика тибе доконаить*. А теперь повторим это предложение три раза».
— Ета бублика тибе доконаить. Ета бублика тибе доконаить. Ета бублика тибе доконаить, — бормотал Хольгер. Ему казалось, что он уже весьма преуспел. Он давно мечтал говорить на тюрингском, только не знал, как к нему подступиться. Специальных тюрингских языковых школ не было. По крайней мере, в Берлине. Поэтому он был счастлив, открыв для себя две недели назад обучающие видео от Ивонн. Всякий раз, когда он слышал ее речь, его охватывало теплое, не поддающееся описанию чувство, частично объяснимое легкой влюбленностью в свою новую учительницу. Но главное, что он чувствовал давно утерянную связь.
Хольгер Рёсляйн был уроженцем Тюрингии. Он родился в Айзенахе в 1951 году. Его отец владел заводом по изготовлению винтов, основанным еще его дедом. Неподалеку от завода, на холме у реки, дед построил семейный особняк — похожее на замок здание, окруженное парком.
Когда Хольгеру было три года, родители вместе с ним бежали на запад. Отец больше не мог выносить того, как с ним обращались «чертовы коммунисты». После войны у них отобрали все: сперва автомобиль, потом завод, а следом и особняк. К тому же отец отсидел в тюрьме за то, что винты с его завода во время войны использовались для танков вермахта. И ненастной октябрьской ночью они всей семьей прошли двадцать километров до границы, которую без происшествий пересекли при помощи одного контрабандиста.
Они поселились в Нюрнберге; там отец занялся торговлей скобяными изделиями, и дела его шли неплохо, однако их семья так и не приблизилась к уровню жизни, который был в Айзенахе. Сколько Хольгер Рёсляйн себя помнил, родители тосковали по Айзенаху. Жизнь, которую они там вели, с каждым годом, с каждым десятилетием становилась в их воспоминаниях все чудеснее. Что опять же только разжигало ненависть к «чертовым коммунистам» и отравляло отцу любую радость.
Сам Хольгер Рёсляйн не помнил Айзенаха, тюрингский рай жил в его сознании только благодаря рассказам родителей. Когда отца не было дома, мать показывала ему пожелтевшие фотографии особняка и прибрежных лугов, на которых она выгуливала Бальдо, их бельгийскую овчарку. Отец не должен был знать об этих ностальгических фотовечерах, потому что воспоминания его страшно злили. Хольгер помнил багровое лицо отца с выпученными глазами, когда тот однажды кричал при нем. «Он злится, потому что не может позволить себе грустить», — как-то раз сказала ему мать.
Гнев и тоска, связанные с тем местом по другую сторону границы, определенным образом повлияли на жизнь Хольгера. Чем старше он становился, тем сильнее ненавидел «чертовых коммунистов», отнявших у него не только родину, но и семейный покой.
Телефон Рёсляйна зазвонил, вернув его в реальность. Видеоролик с Ивонн Каттерфельд все еще продолжался на экране компьютера. Она говорила: «Боезия и еротика — ет уж извэчная любовная ба-рочка». Звонила секретарша, у нее на линии был правозащитник Гаральд Вишневский, которому срочно понадобилось поговорить с Хольгером.
— Не сейчас! — рявкнул он в трубку. — Я занят важным делом, скажите Вишневскому, пусть перезвонит через полчаса.
Рёсляйн отмотал часть видео, которую пропустил, и трижды повторил за Ивонн: «Боезия и еротика — ет уж извэчная любовная барочка». И снова на душе у него потеплело. Вот уж точно, волшебство тюрингской речи.
Все эти годы в нюрнбергской эмиграции Хольгеру разрешалось говорить исключительно на литературном немецком, потому что, по словам отца, пути назад уже не было. Даже мать пыталась изба виться от диалекта, и все же в ее голосе всегда сохранялась мягкая, нежная мелодичность, ненавязчивая любовность, свойственная, наверное, лишь уроженцам Тюрингии. Хольгер почти не виделся с матерью, с тех пор как родители разошлись, потому что она больше не могла выносить уныние мужа и переехала в другой город с другим мужчиной. Сына она с собой не взяла, полагая, что отца нельзя оставлять одного. Хольгеру тогда было четырнадцать лет. После развода отец стал еще менее разговорчивым, а если и говорил, то, как правило, всего одну фразу: «Теперь чертовы коммунисты забрали у меня и жену!»