«— Совершенно не понимаю, о чем вы, — признался Хартунг.
— В тюрьме Штази в Хоэншёнхаузене под этим подразумевалось систематическое лишение сна, психическое истощение, изоляция, голод. И все это на протяжении двух месяцев — такого никто не выдержит. Но вы, очевидно, не сдались, для меня вы, если позволите, настоящий герой.
Хартунг был в полном недоумении. Изоляция? Психическое истощение? Да, его держали в одиночной камере, и единственным, кто составлял ему компанию в эти дни, был следователь. Он помнил длинные коридоры, в которых гулко отдавались шаги, с грохотом закрывались тяжелые металлические двери. И, конечно, ему было страшно, страшно до одури. Он никогда раньше не сидел в тюрьме, и понятия не имел, чего от него хотят. Проведя там две ночи, он решил, что больше никогда оттуда не выйдет.
Но голодом его точно не морили. Да и спать он мог сколько угодно. Следователь даже подарил Хартунгу пачку сигарет, расспрашивал о локомотивах и технике сигнализации — тот парень был настоящим фанатом железных дорог. И, в общем-то, это все, что Хартунг смог вспомнить. Или он о чем-то забыл? Хартунг знал, что его разуму свойственно вытеснять неприятные воспоминания, приукрашивать события и постфактум представлять свою жизнь в лучшем свете. Но забыть о двухмесячных пытках не смог бы даже он.
Все эти годы он почти не вспоминал о том эпизоде своей жизни. Разве что в одну из годовщин падения Берлинской стены, когда рассказывали о самых нашумевших акциях побега. Тогда по телевизору показали фотографии людей, которых летом 1983 года поезд неожиданно привез в Западный Берлин. Как ни странно, этот побег никогда по-настоящему не интересовал Хартунга. Он казался ему нереалистичным, будто старая сказка.
Однажды он услышал по радио, что разыскиваются очевидцы событий железнодорожного побега. Но Хартунгу и в голову не пришло выйти на связь.
Этот случай стал историей и ничего не значил для него. Вероятно, дело было в «резкой монтажной склейке», как назвал это следователь. В ушах Хартунга снова раздался его голос, спокойный, почти любезный и вместе с тем угрожающий. Следователь стоял почти вплотную, Хартунг чувствовал его дыхание, видел волосы в носу, бородавку над верхней губой. «А теперь слушайте меня предельно внимательно, господин Хартунг, — сказал следователь. — Отныне вы начинаете новую жизнь, вы не обсуждаете, что случилось той ночью на станции Фридрихштрассе. Вы не обсуждаете, что происходило здесь, в Хоэншёнхаузене. Никогда! Ни с кем!»
Через два дня после того, как Хартунга выпустили из тюрьмы, перед его домом остановился серый «баркас». Водитель помог собрать вещи и отвез в Бервальд, саксонскую деревню на берегу Шпрее, всего в нескольких сотнях метров от карьера — нового рабочего места Хартунга. Он уже забыл, что чувствовал тогда. Он помнил только, что вскоре произошло нечто гораздо более важное. То, чего он никогда не забудет, что и по сей день затмевает все: он встретил Таню.
Он влюбился в ту же секунду, как впервые увидел ее в кабинете бригадира. Этот ее насмешливый взгляд, эти длинные светлые волосы. Она сказала: «Смотри-ка, новенький». А когда он, растерявшись, не смог по-быстрому придумать ответ, громко рассмеялась. О, этот смех. Как говорил бригадир, будто козе щекочут копыта. А Тане было все равно. Потому что, если уж она смеялась, то смеялась от души.
И если ругалась, то ругалась от души. И если любила, то любила всей душой. Она была бесстрашной и искренней, как ребенок, не познавший зла. Она не шла на компромиссы, могла наслаждаться, не думая ни о чем. Рядом с ней Хартунг нередко чувствовал себя трусом.
Спустя три месяца он переехал в ее двухкомнатную квартиру в новостройке, с балконом и мусоропроводом. Через год родилась Натали, в подарок от бригады они получили коляску и стиральную машину. По выходным ели яичницу, купались в озере, пили домашнюю сливовицу и слушали трагичные песни о любви, написанные одним поющим экскаваторщиком из Хойерсверды. Хартунг часто просыпался по ночам и, лежа в постели рядом с Таней, прислушивался к ее размеренному дыханию и гадал, как скоро она поймет, что он для нее недостаточно хорош.
Журналист откашлялся. Это был крепкий лысый мужчина с очень волосатыми руками, которые, словно два мертвых зверя, лежали перед ним на прилавке.
— Не торопитесь, господин Хартунг. Должно быть, трудно об этом вспоминать. Если хотите, сделаем перерыв.
— Все в порядке. Но вы должны знать, что ничего ужасного со мной не случилось. Разумеется, тюрьма не была летним лагерем, но со мной обходились по-человечески. И пробыл я там не два месяца, а от силы четыре дня.