Хартунг прочистил горло, провел пальцами по синей папке, в которой лежал текст его речи. В голове пронеслись воспоминания: Катарина Витт с прической принцессы, толпа шумных репортеров, волосы Паулы, развевающиеся на ветру от проходящего поезда, накрашенные глаза Тани, ухмылка костолома. Так, должно быть, и выгладит смерть, подумал Хартунг. Жизнь проносится перед глазами, прежде чем наступит конец. С тех пор как Михаэль прочитал письмо Паулы, он знал, что к чему все придет. Что этот момент неизбежен и он станет его гибелью. И искуплением. Хартунг почувствовал прилив сил, ноги перестали дрожать, он даже сумел сделать глоток воды, после чего отложил в сторону синюю папку и заговорил:
— Дамы и господа, сегодня вы ожидали увидеть здесь героя. Человека, который в нужный момент поступил правильно ради чего-то большего, чем он сам. Но я вынужден вас разочаровать. Я не являюсь этим человеком. Я вам солгал.
По залу пробежал удивленный ропот, Хартунг увидел вопрос в лице федерального президента, кто-то нервно закашлял и зашаркал ногами.
— Я рассказывал вам историю, местами правдивую, местами частично правдивую, местами полностью выдуманную. За это я хочу попросить у вас прощения.
В зале послышалось взволнованное перешептывание, потом снова все стихло.
— Вам наверняка знакомы мечты о громкой славе, или несметном богатстве, или невиданном успехе. И желательно, чтобы все сразу. Так вот, это обрушилось на меня несколько недель назад. По случайному стечению обстоятельств, которое можно было бы назвать недопониманием — хотя, скорее всего, это было намеренное недопонимание, — я в один момент стал знаменитым, по своим меркам невероятно богатым и безумно успешным. Когда я был еще ребенком, моя бабушка Берта говорила, что у лжи короткие ноги. Наверное, все бабушки говорили это своим внукам. Но я воспринял эту фразу буквально и думал, что у тех, кто врет, на всю жизнь остаются тощие детские ножки, и такая перспектива еще долго меня пугала. А сейчас я обнаружил, что чем обширнее, разнообразнее и красочнее была моя ложь, тем длиннее становились мои ноги. Уверяю вас, я еще никогда в жизни не продвигался вперед так быстро и еще никогда не наблюдал мир с такой высоты. Вы, наверное, спросите, зачем я это рассказываю. Почему не удрал по-тихому вместо того, чтобы портить торжественную церемонию своей пустой историей? Так вот я вам скажу: я полюбил одну женщину. А она полюбила меня. Но, получается, она полюбила героя, которым я не являюсь, что очень усложняет дело… Уверяю вас, это потрясающая женщина и ради нее без сожалений можно испортить торжественную церемонию. Даже две церемонии. И Генассамблею ООН. И саммит «Большой семерки». И саммит Евросоюза…
Кто-то в первом ряду начал хлопать. Это был Горбачев. Он, смеясь, хлопал своими огромными лапами, из-за чего другие люди в зале тоже зааплодировали. Были и те, кто выражал свое недовольство сердитыми выкриками и громким ворчанием.
— Я почти закончил, — сказал Хартунг.
Выкрики и ворчание прекратились. Горбачев ободряюще кивнул. Родимое пятно у него на лбу сияло, как советская звезда на кремлевской башне.
— Эта женщина, мои дорогие слушатели, вдохновила меня на смелость и честность. Между нами говоря, она ясно дала понять, что в противном случае бросит меня. Поэтому я надеюсь, что она сейчас меня видит. И находит достаточно смелым.
Раздались нерешительные аплодисменты, но тут же снова стихли. Хартунг окинул взглядом зал заседаний. Неужели это не сон? Неужели он правда стоит в немецком бундестаге и говорит о своих проблемах в отношениях? Не должен ли он сказать что-то политическое? Что-то важное. Если уж он так и не послал сигнал Варшаве, не поговорил об уроках мирной революции и даже не упомянул принцип правового государства для Европейского союза, который был так важен для Антье Мунсберг.
Но каким должно быть его послание? Хартунг начал вспоминать великие фильмы, в конце которых главные герои говорили что-то важное. В «Запахе женщины» Аль-Пачино говорил о смелости быть честным человеком. В «Рокки Бальбоа» Сильвестр Сталлоне объяснял сыну, что значит отвечать за свою жизнь. В «Обществе мертвых поэтов» Робин Уильямс призывал учеников смотреть на мир своими глазами. А Хартунг — что ему сказать людям? Какую важную мысль простой владелец видеотеки на грани банкротства, только что публично объявивший себя лжецом, может донести до немецкого народа?