В непосредственном контакте с Мюллером работал молодой человек, который, если я не ошибаюсь, проводил с Россией какую-то радиоигру и в связи с этим имел в своем распоряжении данные о прослушанных телефонных разговорах. Мы называли эти данные «коричневым списком», так как он был напечатан на коричневой бумаге формата ДИН голубыми буквами; вверху красным цветом было выделено «секретно» и, одновременно, ожидаемая мера наказания за нарушение секретности. Эти данные были помещены в специальную папку и предназначались для работы референтов IV отдела. Службы этого отдела выбирали необходимые для дальнейшего рассмотрения вопросы и отмечали их, указывая на полях название ведомства. На титульном листе папки были названы по порядку ведомства, которые получали этот список; только сами референты и их заместители могли лично получить на руки эти документы. Так папка переходила из одного ведомства в другое, минуя тайную регистрацию. Если какой-либо ответственный референт считал, что ему необходима информация из этих данных, то ему разрешалось действовать по своему усмотрению. Сам факт телефонного прослушивания официально держался в тайне, так как являлся вторжением в частную сферу жизни, но в то же время был источником информации; это было известно почти каждому. В исследовательском управлении определенное количество служащих занималось контролем за перепиской. Некоторые номера прослушивались, разговоры записывались. Считалось, что треск в телефоне означал прослушивание, но специалист объяснил мне, что это не так. Если молодой человек, который в то время руководил службой телефонных прослушиваний, проводил по заданию группенфюрера Мюллера радиоигры с Советским Союзом, и если учесть существующие указания на то, что начальник криминальной полиции Мюллер состоял на службе у Советов, то, полагаясь на всю полученную мною ранее информацию от этого профессионала, могу только подтвердить, что обсуждаемая возможность соответствует поведению Мюллера. Ранее, через своих друзей, я смог узнать, что различные члены СД, уже давно считавшиеся мертвыми, получили на советской территории довольно высокие должности, и я не могу сразу отрицать тот факт, что Мюллер, возможно, находился на службе у СССР. Поддерживал ли он связь с Советами уже в конце 1944 г., я не знаю. После первых серьезных налетов на Берлин я сделал проект убежища, где могли спрятаться группенфюрер Мюллер, его жена и двое детей. Я раздобыл цемент и выстроил подвал, который был настолько маленьким, что четыре человека могли в нем находиться, лишь прижавшись друг к другу. Цемент только успел взяться, когда был произведен очередной налет на Берлин и прямым попаданием был разрушен дом Мюллера. В построенном же убежище семья перенесла этот налет без последствий. Мюллер был действительно сфинксом; мне становится это ясным, когда вспоминаю о том, как одно время мы каждый четверг играли с ним в шахматы.
Я постоянно проигрывал и, насколько помню, ни разу не выиграл. У Мюллера была определенная тактика; ему доставляло дьявольское удовольствие поддаться мне в начале партии так, что я чувствовал себя победителем и начинал играть неосмотрительно, и вдруг, неожиданно, поставить мне мат. Когда я был моложе, я очень охотно и много играл в шахматы, но позже, лишь один раз в году или сразу 30 партий; я был игроком по случаю. Был ли Мюллер страстным игроком в шахматы, я не знаю, во всяком случае он был умен, что означало способность к концентрации внимания и планированию; в шахматах игрок ведет себя так же, как и в жизни. За все время моего знакомства с Мюллером он ни разу не действовал, повинуясь инстинкту, а только разумно; хотя он сидел как паук на своей паутине за письменным столом на Принц-Альбрехтштрассе, он обладал полной информацией обо всех происходящих событиях. Его никогда не интересовал вопрос, что делается в том или ином концлагере, что происходит здесь и там, если это не интересовало его как полицейского. Мюллера, однако, интересовало все. Его «общение с партией» в течение рабочего дня было разносторонним: высшие чины СС и полиции, а также мелкие чиновники, служащие центральных инстанций, все были для него приветствуемым источником информации; он посылал меня и многих других в поисках информации по вопросам, не имеющим отношения к полицейской службе. Благодаря этому он был обо всем информирован, не высказывал никаких подозрений, не предполагал ничего, не загадывал на будущее; Мюллер был всегда в курсе. В моих глазах и для многочисленных коллег из гестапо, являвшихся в большинстве своем профессиональными криминалистами, Мюллер был специалистом, которым мы восхищались с профессиональной точки зрения. Мюллер пришел в полицию не стажером или асессором, а прошедшим путь от ассистента по криминалистике до начальника криминальной полиции. Таких в рейхе было всего два. Его карьера стала возможной только благодаря его способностям. Это был случай, схожий с продвижением Гитлера. Сегодня о нем можно сказать что хочешь, и даже если все это не соответствует действительности, то одно остается неоспоримым: он смог, начав ефрейтором времен первой мировой войны, подняться до фюрера 80-миллионного народа. Уже один только этот факт указывал на то, что я должен был подчинятся этому человеку, независимо от того, что он мог совершить; он был выдающейся личностью, достигшей высокого поста и окруженной народным признанием. Однажды Мюллер послал меня и штурмбаннфюрера Гуппенкотена к Канарису и предупредил меня по-отечески: «Дружище Эйхман, Канарис — опытный лис, следите за ним, не дайте ему поймать Bac!» В целях безопасности я сунул в карман снятый с предохранителя пистолет. Поводом для этой встречи послужило недовольство канцелярии фюрера, поскольку разведка собиралась, по мнению канцелярии, в слишком большом объеме вывезти евреев за границу для последующего использования их в шпионских целях.