А на следующий день после отъезда гостя отец сказал дочке, то, что она уже давно поняла своим чутким девичьим сердцем.
— Ну, вот и всё, моя милая, — отцовский голос с приятной для слуха хрипотцой звучал в этот момент особенно ласково, мягко. — Решена твоя судьба: ты станешь женой императора ромеев. Он добрый христианин и будет тебе хорошим мужем. Скоро за тобой прибудет его посольство...
Но это «скоро» растянулось больше чем на год, и лишь осенью 1452 года в окутанный белёсыми туманами Тбилиси прибыли императорские посланники с брачным контрактом. В обратный путь уже вместе с невестой они должны были отправиться в конце будущей весны после Пасхи...
2
Последний ромейский автократор, Константин Драгаш Палеолог глядел из окна Влахернского дворца на вьющих гнездо аистов и, пожалуй, впервые не радовался пришедшей в город весне, ибо вместе с тёплым ветром и красноклювыми аистами принесла она с собой большую беду.
Беда эта, подобно грозовой туче, уже давно копилась, собиралась на подступах к городу и вот наконец пришла, заполнила собой всё окрест, хотя ещё вчера казалось, что отодвинет, разгонит её, как бывало уже не раз, божественная десница...
Но не разогнала, не отодвинула, и поверилось вдруг в страшное: это сам Господь, за грехи непоправимые вдруг отвернулся от Великого города, как когда-то от блистательного, многоголосого Вавилона...
До василевса доносили слова инока Геннадия, который по слухам уже несколько месяцев не выходил из своей монашеской кельи, пребывая в мосте и молитве, что нет будущего у государя и царства, предавшего веру отцов. Ему так же доносили слова мегадуки Луки, сказанные по поводу унии с латинянами, что, мол, лучше турецкая чалма, чем папская тиара. И вот пришла она — эта чалма, словно мегадука своими неразумными речами накликал на город беду, и под тысячами ног султанских рабов не стало видно земли, а вход в Золотой Рог перекрыли три сотни турецких кораблей...
Сейчас смиренный, будто бы и не говоривший своих роковых слов Лука стоял за спиной Константина вместе с императорским секретарём Георгием Сфарандзи и терпеливо ждал, пока василевс сам начнёт разговор. Но Константин, замерев в проёме высокого окна, не торопился повернуться к своим приближённым, уже предчувствуя, что новости, которые те принесли, увы, не обрадует его.
Имеющий глаза, да увидит: город не способен на длительное сопротивление, ибо какое может быть сопротивление, если жителей, способных держать оружие, осталось страшно мало, а под началом неразумного мегадуки всего лишь десяток боевых кораблей. Всё это уже знал василевс, и поэтому малодушно оттягивал начало разговора, наблюдая за парой длинноногих аистов, ещё в прошлом году свивших гнездо прямо напротив его покоев.
Этой весной аисты прилетели снова, и Константин обрадовался им как старым знакомым. Он готов был поклясться, что птицы тоже узнали его. Во всяком случае, каждый раз, завидев фигуру василевса в высоком окне, они не взмахивали испуганно крыльями, а лишь настороженно косились в сторону наблюдающего за ними человека своими чёрными глазами. Сегодня, так казалось Константину, в птичьих глазах отражалась охватившая его тревога...
За спиной раздалось негромкое покашливание.
— Да-да, время, — вспомнил василевс и, отвернувшись от окна, дал знак секретарю начинать.
— Мы провели перепись, как ты велел, — бодрым голосом начал тот и зашуршал свитками, которые до этого держал под мышкой. — В городе слишком многом малолетних детей, стариков и женщин... В общем, мы располагаем лишь четырьмя тысячами воинов, государь...
Сфарандзи ещё что-то говорил, тыча пальцем в свиток, но Константин уже не слышал...
Четыре тысячи!
Готовый к самому худшему, он всё-таки не ожидал, что их окажется так мало.
Константин нервно дёрнул щекой и резко рубанул рукой воздух, словно в кулаке сейчас был зажат тяжёлый, до седла рассекающий всадника меч. Эх, если бы под его началом было бы не четыре, а хотя бы четыре раза по четыре тысячи отборных закалённых в боях воинов, он сумел бы показать туркам, что значит сокрушительный удар ромейского войска, и не одна бы чалма вместе с головою её обладателя покатилась бы во прах.
Да, потускнел, полустёрся слепящий прежде блеск двуглавых ромейских орлов... А ведь было время, когда гордо летели они над пограничными крепостями, внушая страх недружественным соседям, а особые золотые часы в императорском дворце показывали то, что в данный момент происходило на далёких рубежах империи: час дня обозначал активность восточных народов, два — арабов, третий оповещал о приближении очередного войска крестоносцев, спешащих в Святую землю... Когда на сигнальной, вознёсшейся над городом башне загорались огни, специальный человек во дворце считал их количество и спешил передвинуть стрелки на соответствующий час...