Санкт-Петербург напоминает кипящий котел, подумал Григорий: пар уже идет, появляются пузырьки — вспышки насилия, и поверхность воды дрожит от жара, но закипеть как будто не решается.
Взвод Григория послали в Таврический дворец, летнюю резиденцию Екатерины Второй, где теперь заседала Дума, — безвольный российский парламент. Утро прошло спокойно: те, кто голодал, старались в воскресенье подольше поспать. Но погода оставалась хорошей, и к полудню из пригородов начал подтягиваться народ, пешком или на трамвае. Некоторые собирались в большом саду Таврического дворца. Григорий заметил, что там были не только рабочие, но и представители среднего класса — как мужчины, так и женщины, — а также студенты и несколько процветающих дельцов. Кое-кто пришел с детьми. Они явились на политическую демонстрацию — или просто собирались прогуляться по парку? Григорию казалось, они и сами точно не знали.
У входа во дворец он увидел хорошо одетого мужчину, чье красивое лицо было ему знакомо по фотографиям в газетах, и он узнал депутата от трудовиков Александра Федоровича Керенского. Трудовики были умеренной фракцией, отколовшейся от социалистов-революционеров. Григорий спросил его, что нового.
— Сегодня царь распустил Думу, — ответил Керенский.
Григорий возмущенно покачал головой:
— Обычное дело, — заметил он. — Убрать тех, кто жалуется, — вместо того чтобы принять меры по поводу их жалоб.
Керенский пристально глянул на него. Может, он не ожидал такого замечания от солдата?
— Именно, — сказал он. — Однако мы, депутаты, решили игнорировать царский указ.
— И что же дальше?
— Многие считают, что как только властям удастся восстановить снабжение столицы продовольствием, демонстрации прекратятся, — сказал Керенский и вошел в здание.
Интересно, почему эти умеренные считают, что так и будет, подумал Григорий. Если бы власти могли восстановить снабжение, неужели они уже не сделали бы этого — вместо того чтобы контролировать распределение? Но умеренные, похоже, предпочитали иметь дело с мечтами, а не фактами.
Вскоре после полудня, к своему удивлению, Григорий увидел сияющих Катерину с Вовкой. Он обычно проводил воскресенье с ними, но сегодня даже не надеялся их увидеть. Вовка выглядел здоровым и счастливым, к огромному облегчению Григория. Было видно, что ребенок уже справился с инфекцией. Было не холодно, и Катерина была в пальто нараспашку, демонстрируя ладную фигуру. Ему захотелось ее обнять. Она улыбнулась, и ему вспомнилось, как она целовала его, когда они лежали в постели. Григорий почувствовал желание — сильное, почти невыносимое. Какая досада, что сегодня вечером им не пообниматься!
— Как ты узнала, что я здесь? — спросил он.
— Просто повезло.
— Я рад тебя видеть, но в центре сейчас находиться опасно.
Катерина взглянула на толпу гуляющих.
— А по мне — так вполне безопасно.
Спорить Григорий не мог: видимых причин для беспокойства не было.
Мать с малышом пошли прогуляться вокруг покрытого льдом озера. Григорий затаил дыхание, когда увидел, что Вовка припустил от Катерины и почти сразу упал. Катерина подняла его, утешила и они пошли дальше. Они показались ему такими беззащитными! Что с ними будет?
Вернувшись, Катерина сказала, что им пора домой — Вовке надо спать.
— Большими улицами не идите, — сказал Григорий. — Держитесь подальше от толпы. Может случиться все что угодно.
— Ладно, — вздохнула она.
— Пообещай мне!
— Обещаю.
В этот день Григорий не видел кровопролития, но вечером в казармах рассказывали, что на Знаменской площади солдатам приказали стрелять в демонстрантов, и погибло сорок человек. Когда Григорий это услышал, словно холодная рука сжала его сердце. Катерину могли убить просто за то, что она шла там по улице!
Другие пришли в такое же негодование, и в столовой стали накаляться страсти. Чувствуя всеобщее напряжение, Григорий взял ситуацию в свои руки, потребовав от солдат соблюдать порядок и предложив говорить по очереди. Ужин превратился в митинг. Первому Григорий предоставил слово Исааку, который был хорошо всем известен как завзятый игрок в футбол.
— Я пошел в армию, чтобы убивать немцев, а не русских! — сказал Исаак, и в ответ раздался одобрительный рев. — Демонстранты — наши братья и сестры, наши матери и отцы, и единственное их преступление — в том, что они просят хлеба!
Григорий знал всех большевиков в полку и нескольким дал слово — но старался вызывать других тоже, чтобы его не обвинили в предвзятости. Обычно мнения солдаты высказывали осмотрительно, из страха, что об их словах непременно доложат и они понесут наказание, — но сегодня, казалось, это никого не волновало.