Фиц приветствовал гостей в викторианско-готическом великолепии Большого зала. У его ног, словно меховой ковер, лежал огромный пес. Фиц надел твидовый коричневый костюм, в котором выглядел не таким недоступным, несмотря на жесткий воротник-стойку и черный галстук. Этель подумала, что сегодня он еще красивее, чем обычно. Она приводила к нему родственников погибших и раненых группами по три-четыре человека, чтобы он мог принести соболезнования каждому пострадавшему жителю Эйбрауэна. Он говорил с ними со свойственным ему обаянием, и, уходя, каждый чувствовал себя польщенным.
Этель уже была экономкой. После королевского визита графиня Би настояла на том, чтобы миссис Джевонс уволили: в ее доме не место старым, немощным слугам. Несмотря на юный возраст Этель, графиня сочла, что она именно тот человек, который сможет, не покладая рук, исполнять все ее прихоти, и назначила экономкой. Мечта Этель сбылась. Она жила теперь не с остальными слугами, а получила во владение маленькую комнатку — и повесила на стену фотографию родителей в лучшей воскресной одежде, стоящих на фоне «Вифезды» в день ее открытия.
Когда Фиц дошел до конца списка, Этель попросила позволения на несколько минут отлучиться, чтобы повидать родных.
— Ну конечно, — сказал Фиц. — Можете оставаться с ними, сколько пожелаете. Вы справились со всем превосходно. Не представляю, что бы я без вас делал. И король тоже вам признателен. Как вам удается помнить имена всех этих людей?
Она улыбнулась. Ей самой было странно, что его похвалы имеют для нее такое значение.
— Почти все они время от времени заходят к нам поговорить с моим отцом то о компенсации за полученные увечья, то о мерах безопасности в шахте, то о ссоре с помощником начальника.
— Ясно. Но я думаю, что вы просто замечательная, — сказал он, улыбаясь обезоруживающей улыбкой, которая так нравилась Этель: так мог бы улыбаться соседский мальчишка, а не граф. — Засвидетельствуйте мое почтение вашему отцу.
Она вышла из дома и побежала по лужайке, не чувствуя под собой ног от радости. Родители с Билли и дедом были в чайном шатре. Отец выглядел очень внушительно в черном воскресном костюме и белой рубахе с воротником-стойкой. У Билли на щеке был страшный ожог.
— Как твоя щека, братишка? — спросила Этель.
— Ничего. Выглядит, правда, ужасно, но доктор сказал, лучше не завязывать.
— Все только и рассказывают, как отважно ты себя вел.
— Но Мики спасти не удалось.
Возразить на это было нечего. Этель сочувственно погладила его по руке.
Мама с гордостью сказала:
— Сегодня в «Вифезде» Билли произнес проповедь.
— Да? Какой ты молодец, Билли! Жаль, меня не было… И что ты сказал?
— Я просил Господа дать нам понять, почему Он допустил этот взрыв в шахте, — сказал Билли, бросив беспокойный взгляд на отца. Тот не улыбался.
— Было бы лучше, — сказал отец сурово, — если бы Билли попросил Господа укрепить его в вере, чтобы ему и не потребовалось понимание.
Они уже явно спорили об этом. Этель не хватало терпения разбираться в богословских спорах, от которых все равно ничего не менялось. Она постаралась найти другую тему, чтобы поднять всем настроение.
— Папа, граф Фицгерберт просил засвидетельствовать тебе его почтение, — сказала она. — Правда, мило с его стороны?
Но отец не оттаял.
— Мне было больно видеть, что ты принимала участие в этом фарсе в понедельник, — жестко сказал он.
— В понедельник? — растерянно переспросила она. — Это когда король посещал вдов?
— Я видел, как ты подсказывала имена его холую.
— Это был сэр Алан Тайт…
— Да мне плевать, как его зовут! Если я вижу холуя, то так его и называю!
Этель была потрясена. Как мог отец так отнестись к ее минуте славы? Она чуть не расплакалась.
— Я думала, ты будешь мной гордиться!
— По какому праву он говорит о сочувствии, когда и понятия не имеет, что такое лишения и опасности!
— Но папа, от его сочувствия им стало легче, — сказала Этель, пытаясь сдержать слезы.
— Его посещения отвлекли всех от опасных и противозаконных действий «Кельтских минералов».
— Но надо же было людей утешить! — Как отец не понимал таких простых вещей?
— После этого утешения они совсем размякли. Вечером в воскресенье весь город был готов к бунту. А вечером в понедельник все могли говорить только о том, как королева дала миссис Дэй-Пони свой платок.