Солдаты прицелились.
Несколько человек впереди упали на колени, сняли шапки и стали креститься.
— На колени! — крикнула мама, и вскоре почти вся толпа стояла на коленях.
Наступила напряженная тишина, и Григорию стало еще страшнее. Он смотрел на нацеленные в него винтовки, на бесчувственные, похожие на изваяния лица солдат.
А потом услышал звук трубы.
Это был сигнал. Солдаты дали залп, и люди, кто молча, кто крича и плача, стали валиться на промерзшую землю. Мальчик, забравшийся на фонарный столб, чтобы лучше видеть, вскрикнув, упал. Другой рухнул с дерева, как подстреленная птица.
Григорий видел, как ничком повалилась мама. Чтобы укрыться от пуль, решил он, и последовал ее примеру. Но лежа рядом, увидел вокруг ее головы кровь, ярко-красную на белом снегу.
— Нет! — закричал он. — Нет!
Левка заплакал.
Григорий обхватил маму за плечи и перевернул. Ее тело обмякло. Он взглянул ей в лицо… Что это? Там, где были глаза, лоб — какая-то бесформенная масса.
Первым страшную правду понял Левка.
— Она умерла! — взвизгнул он. — Маму убили, мою маму убили!
Выстрелы смолкли. Люди вокруг бежали, ковыляли, ползли прочь Григорий попытался собраться с мыслями. Что ему делать? Маму надо отсюда забрать, решил он. Он подсунул под нее руки — и поднял Это было нелегко, но он был сильный.
Он огляделся, пытаясь понять, куда идти. Все вокруг странно дрожало и расплывалось, и он понял, что глаза застилают слезы.
— Идем, — сказал он Левке. — Нельзя сейчас плакать.
На краю площади их остановил старик. Лицо было в морщинах глаза слезились. На нем была синяя заводская роба.
— Ты молодой, — сказал он Григорию. Его голос звучал отчаянно и яростно. — Запомни навсегда этот день. Запомни навсегда, как царь расстрелял свой народ.
Григорий молча кивнул.
— Живи долго, — сказал старик, — и непременно отомсти.
VIII— Я нес ее с версту, потом устал, и мы поехали на трамвае, — рассказывал Григорий Катерине.
Она смотрела на него с ужасом и изумлением, ее прекрасное избитое лицо побледнело.
— Ты повез убитую маму домой на трамвае?
Он пожал плечами.
— Тогда мне и в голову не приходило, что я делаю что-то неестественное. Все, что происходило в тот день, было настолько неестественно, что мои поступки казались мне вполне нормальными.
— А как повели себя люди в трамвае?
— Кондуктор ничего не сказал. Может, растерялся и не успел меня остановить. И, конечно, не спросил с меня денег за проезд — которых у меня к тому же не было… Я занес ее и сел, держа на руках, рядом сидел плачущий Левка. Пассажиры молча смотрели на нас. Мне было все равно, что они думали. Мне было важно, что должен сделать я. А я должен был привезти ее домой.
Ему было больно вспоминать, но от внимания этой девочки, от ее сострадания, он чувствовал себя почти счастливым. Она слушала, приоткрыв рот и не сводя с него своих прекрасных глаз.
— Главное, что запомнилось — никто нам в тот момент не помог. — Воспоминания о тех днях всегда вызывали у него ярость… Это было давно, говорил он себе, у меня уже есть и дом и работа; и братишка вырос, стал сильным и красивым. Страшное время кончилось. Но все равно ему хотелось схватить кого-то — солдата, полицейского, министра или самого царя — и трясти, пока тот не упадет замертво… Он закрыл глаза и подождал, пока схлынет чувство ненависти. — Сразу после похорон хозяин дома, где мы жили, выгнал нас на улицу, заявив, что мы не сможем платить за жилье. И забрал нашу мебель — за долги, сказал он, хотя мама всегда платила вовремя. Я пошел к попу и сказал, что нам негде ночевать.
Катерина резко рассмеялась.
— Я знаю, что было потом.
— Знаешь? — удивился Григорий.
— Он предложил вам кров и постель. Свою постель. Как и мне.
— Почти, — сказал Григорий. — Он дал мне несколько монет и велел купить горячей картошки. Там, куда он меня послал, картошкой не торговали, но вместо того чтобы искать, где ее купить, я побежал назад, в церковь, — чем-то этот поп мне не понравился. И когда я вошел в ризницу, он снимал с Левки штаны.
Она кивнула.
— Я тоже нарвалась на такого, в двенадцать лет.
Григорий был потрясен. Он-то считал, что тот поп был исключительным злодеем, единственным в своем роде.
— И знаешь, что меня больше всего поразило? Когда я его застукал, ему даже не стало стыдно! Он был просто недоволен! Он еще и деньги свои назад потребовал, но я сказал, что это — его пожертвование нищим. Мы ими в тот вечер заплатили в ночлежке.