Вероятно, старшина катера. Он опасливо поглядывает на мою винтовку. Вид у нас неприглядный: обросшие оборванные, похожие на лесных бродяг.
— Чего надо? Что за люди?! — грубым голосом кричит парень, грозно нахмуриваясь.
— Свои… из оленеводческого совхоза, вчера на Омолон вышли…
Старшина поспешно скрывается в рубке. За кормой вскипает пена. Суденышко подчаливает к берегу. Из люка появляется молодой матрос в телогрейке и сбрасывает узкий трап. Наконец-то дома, на палубе.
Мотор гудит. Катер, вспахивая Омолон, мчится к пароходу. На мостике, у борта парохода и на баржах сгрудились люди; блестят стекла биноклей. Неужто обещанный караван прорвался на Омолон в такую позднюю пору? Куда плывут все эти люди?
Приближаемся к пароходу. Нас рассматривают с любопытством. Поднимаю голову и не верю глазам. На верхней палубе, вцепившись в перила, близоруко щурится наш помполит; черные волосы треплет ветер, знакомое, точно вылитое из бронзы, лицо.
— Петр Степанович!
Рядом — Буранов. Махая летным шлемом, он что-то кричит, но голоса в шуме мотора не слышно. Как они очутились на Омолоне?
Илья растерялся. Катер и пароход он видит впервые, и все вокруг кажется ему сном. Задирая голову, он подавленно осматривает пароход. Катер мягко толкается в борт.
— Не робей, старина! — смеются матросы, в десять рук подхватывая Илью.
Взбегаем на мостик и попадаем в объятия друзей.
— Пинэтаун жив? — тревожно спрашивает Петр Степанович. Он кричит во весь голос, как будто мы еще на катере.
— Жив… с Нангой остался.
— Олени целы? — рокочет Буранов.
— Целы… — усмехается Костя. — Совхоз уже в горах.
— И в огне не горят, а, помполит?!
— Газеты, Петр Степанович, газеты есть? Что на фронте?
— Порядок… Драпают фашисты: Бухарест, Софию, Таллин, Варшаву сдали.
— Варшаву?! Письмо мне привезли?
— Нету письма, — добродушно щурится помполит. — Рано еще — далеко Омолон от Польши.
— Знакомьтесь, — представляет Буранов чернобрового, статного крепыша в морской фуражке, с первоклассным цейссом на груди.
— Шелест… — звучным баритоном рекомендуется он.
Театральным жестом Шелест показывает на баржи:
— Куда выгружать тебе снаряжение?
— Снаряжение? В самом деле, где выгружать, а, Костя?
— Причаливай, капитан, остановка. Сообразим сейчас, — распоряжается Буранов.
Собираемся у круглого стола в комфортабельной капитанской каюте. На чистой скатерти в серебряной сухарнице белый душистый хлеб, в блюдечках сыр, масло, сахар, печенье, фрукты в вазах, стаканы с крепким чаем в замысловатых подстаканниках и даже — ради торжественного случая — бутылки шампанского. Ох и соскучились мы на мясной диете по цивилизованной пище!
Илья понемногу осваивается: оглядывает зеркала, трогает ковры, щупает скатерть, нюхает сигареты, подаренные Бурановым. Старик осторожно разминает их шершавыми пальцами, набивает прокопченный запальник, огнивом зажигает набитую трубочку и с наслаждением затягивается.
— Хороший твой табак, хорошо пахнет, — говорит он Буранову.
Друзья привезли короб новостей. Пожар в Омолонской тайге всполошил нижнеколымских жителей. Дым от пожара заслонил свет солнца, омолонская фактория погрузилась в мрак; районный центр и поселок Колымского совхоза в четырехстах километрах от Омолона окутала багряная дымка.
Котельников отправил с охотником-ламутом паническое письмо в заимку Колымскую. Председатель колхоза переправил письмо на усадьбу оленеводческого совхоза.
Директор, получив письмо, отправился в райком и заявил, что, вероятно, табун погиб в пылающей тайге, и выложил на стол «кабальную грамоту» — мое обязательство. На омолонскую факторию отправили курьера с предписанием Котельникову организовать поиски оленей и людей.
Вместе с охотниками-ламутами Котельников проник на потухающую гарь и после семидневных поисков обнаружил в глубоком распадке остатки седел, вьюков, обуглившиеся подошвы сапог и мою полевую сумку с обгоревшим дневником. Последняя запись в дневнике гласила: «Уходим с табуном в межгорное понижение».
Котельников вернулся на факторию, составил акт о гибели оленей и людей и вместе с «вещественными доказательствами» послал с курьером на далекую усадьбу совхоза. Директор действовал без проволочки. В Магадан ушла телеграмма, и авиапочтой полетел акт Котельникова о мрачном конце омолонского перегона.