Оторопевшая от неожиданности толпа некоторое время мрачно созерцала распятый на двери пергаментный лист, затем вновь раздались крики:
— Читайте! Читайте!
— Он оставил нам послание!
— Волочите монахов к двери, они знают грамоту!
Вперёд протиснулся тучный игумен, уверенно рассекающий людскую массу своим внушительным животом. Протолкнувшись к двери, он требовательно вскинул руки, призывая к тишине.
Народ всколыхнулся: послание желали услышать все. Задние отчаянно стали пробиваться вперёд, передние же не уступали своих мест, и игумен, притиснутый к дубовой двери, истошно завопил, осыпая проклятиями напирающих на него людей и пытаясь отлепить придавленное к посланию лицо.
Понемногу волнение улеглось, и священнослужитель стал читать зычным, хорошо поставленным голосом: «О, жалкие ромеи! Зачем вы отступили от пути праведного, удалились от Бога, понадеявшись на силу франков и латинян! Вместе с Городом, ввергнутым вo прах, вместе с пленом, который вас постигнет, утратите вы веру свою и благочестие. Вы отступили от отеческого предания и стали проповедовать бесчестие. Горе вам, когда придёт на вас суд Божий!»
Игумен закончил чтение; недобрая тишина повисла в воздухе. Потрясённые услышанным, люди растерянно переглядывались: грозное предсказание эхом звучало в ушах у каждого. Отравленные злобой слова упали на благодатную почву, и отчаяние с новой силой забродило в душах, разрастаясь и не находя выхода.
— Анафему Флорентийскому Собору! — надрывно закричал чей-то голос.
Спрессованная масса людей дрогнула.
— Будь проклята Уния и униаты! — взлетел исступлённый женский визг.
Толпа взорвалась градом проклятий и оскорблений. Высыпав из-за монастырской ограды, люди разбегались по всему городу, выкрикивая угрозы католикам и латинофилам.
Бурлящие потоки монахов и монахинь, игуменов и церковных служек, мирян и солдат растекались по улицам, понося «бесчестных отступников» и грозя им немедленной смертью.
Начались погромы. Горожане врывались в трактиры и харчевни, вышибали двери и рамы окон в лавках виноторговцев, и выходя оттуда с полными чашами вина, до дна осушали их в честь иконы Богородицы, славя её и призывая в защитницы Города.
Вино кружило головы; многие без сил опускались на четвереньки и уже сидя на земле, продолжали распалять себя, захлёбываясь словами и руганью. Более выносливые не прекращали буйства, организуя шествия по городу и, прикрываясь святыми образами и хоругвями, кричали на все голоса:
— Не нужно нам ни помощи латинян, ни единения с ними!
— Нам не надобна Уния! Пусть удалятся они от нас со своим неправедным учением!
Глухая смута постепенно овладела Константинополем. Подняла голову и партия туркофилов, ранее избегавшая открытой политической борьбы. Её вождь, мегадука Лука Нотар, страстно ненавидящий всё, что связано с латинянами произнёс фразу, ставшую затем легендарной: "Лучше увидеть в Городе царствующей турецкую чалму, чем папскую тиару!»
Эти слова были тут же подхвачены и разнесены сторонниками мегадуки, а население столицы тем временем продолжало волноваться, разрываясь между противоборствующими лагерями.
Кое-где вспыхнули схватки вооруженных группировок; гигантская чаша Ипподрома, способная вместить в себя в то время почти всё население Константинополя, едва не оказалась, как и прежде, во времена расцвета Империи, ареной кровавого побоища. Угрожающим стало и положение на окраинах города. Жители латинских кварталов спешно баррикадировались в своих домах; отряды латников оцепили перекрестки улиц и площади Константинополя; конные патрули гвардейцев рассеивали наиболее решительно настроенные толпы горожан.
Но всё же, несмотря на яростное сопротивление части населения, Исидор провёл богослужение в храме святой Софии.
Католическим его можно было назвать лишь отчасти: у кардинала не было достаточного опыта канонической службы, да и латинский язык, непонятный большинству присутствующих, с трудом давался прелату. Красное облачение Исидора, хотя и резало глаз своей непривычностью, почти терялось на фоне подавляющего великолепия древнего храма.