— Ну, конечно, наши поборники свободы забавляются тут всякой законодательной чепухой, в то время как вдовы голодают, а мирмидоны, или как их там, расправляются с возмутившимися рабами наемного труда! Скоро выдумают еще красить носы продавцам пива в красный цвет, чтобы трассировать… то есть нет, форсировать сбыт Роверского эля и портера, и особый налог введут для этой цели. Теперь мне ясно, что я должен посвятить себя политической деятельности и расчистить эту мусорную яму.
В комнате финансовой комиссии их глазам представились голые оштукатуренные стены и стальные картотечные шкафы. Сенатор Кертшо, сидя у массивного стола, читал зенитскую «Адвокат тайме»-страницу спорта.
— Здравствуйте, сенатор, — сказал Гид.
— Э?
— Мы студенты из Адельбертского колледжа.
— Ну и что же?
— Я заметил, как вас рассмешил этот билль о пивоварне «Изящная Жизнь».
— То есть как это «рассмешил»? Очень своевременный билль. Что вам от меня нужно?
— Да сказать откровенно, я хотел поговорить о том, чтобы мне начать политическую деятельность.
— Двадцать один год есть? Вы гражданин Соединенных Штатов? Так за чем же дело стало? При чем здесь я?
— Я боюсь, не окажется ли это сложновато для человека, окончившего колледж.
— Почему? Вот я окончил колледж и занимаюсь политикой. Было время, я даже преподавал на юридическом факультете и, верно, так же совал всюду свой длинный нос, как вы — свою толстую физиономию.
— Я не толстый.
— Еще растолстеете. А как именно вы намерены использовать в политике ваши познания из области фольклора доисторического человека?
В Гиде накипал благородный гнев.
— Я бы стал отстаивать права народа, вот что, и добиваться сокращения рабочего дня и удлинения… то есть, конечно, повышения заработной платы, но, конечно, не допуская тирании профсоюзов. И бы ополчился на эти объединения хищнических интересов, которые…
— Какие именно хищнические интересы вы имеете в виду? Фермерский блок, или Медицинскую Ассоциацию, или Методистскую Церковь, или вашу Адельбертскую Атлетическую Ассоциацию?
— Вы отлично понимаете, что я имею в виду! Во всяком случае, я предпринял бы что-нибудь в области правосудия и просвещения и… в общем, Основных Проблем, а не стал бы тратить общественное время на всякую ерунду, вроде намордников и лимбургского сыра!
— А кому, по-вашему, народ поручает следить за тем, чтобы у нас был доброкачественный лимбургский сыр и чтобы наши инспектора умели отличить сыр от Эвклида? Вы думаете, это делается само собой или для этого нужно молиться богу, перечитывать Геттисбергскую речь Линкольна[17] и слушать лекции Эммы Гольдман? Если вас обсчитывает трамвайный кондуктор, или мэр назначает начальника полиции, который берет взятки, или вам продают тухлые яйца, или у вас ломается рессора на скверной дороге, кто виноват? Законодатели штата! И тогда вы нас больше не избираете. Мы вам не актеры, разыгрывающие «Юлия Цезаря». Мы служащие, и притом плохо оплачиваемые, и стараемся делать то, что нужно гражданам, или что они считают нужным, или что объявил нужным какой-нибудь мальчишка-оратор с берегов Платты, вроде вас. Хотите заниматься политикой — прекрасно! Ступайте в комитет своего округа, где вас сумеют оценить, и скажите, что вы решили в ближайшее время спасти страну. Они там, наверно, зарыдают от счастья, а меня уж вы оставьте в покое! Я ушел с заседания не потому, что мне было скучно или смешно, а потому, что у меня зуб разболелся. И болит все сильней и сильней.
Первые десять миль в поезде, уносившем их в Адельберт, Гид ни слова не сказал безмолвному Хэтчу. Потом его прорвало:
— Вот что я тебе скажу. Он тысячу раз прав. Я просто студентишка-дилетант. И я действительно толстею. Я ни черта не смыслю в том, как управляют государством. Этот сенатор посбил с меня спеси. И мыслить философски я не умею. Вот сегодня я прочел в зенитской газете вопрос: «Если бы случился пожар, что вы бросились бы спасать — Джоконду или двухлетнего ребенка?» А я не знаю.
— Тот шутник, который придумал этот вопрос, тоже не знал.
— Но это доказывает, что мне недостает глубины суждений. Пожалуй, верно говорит мой профессор: лучше мне удариться в педагогику, преподавать литературную речь и всякую такую ерундистику. — Гид сразу повеселел. — Может, буду когда-нибудь ректором колледжа, удвою количество студентов, налажу поступление добровольных взносов от окончивших. На это я способен, как "ты думаешь?
— Не сомневаюсь, — сказал Хэтч.
5
У него была небольшая пышная каштановая бородка, довольно солидная для его двадцати девяти лет. Он отпустил ее, чтобы сделать более интересным свое лицо, страдавшее некоторой банальностью черт, и он также выработал себе особую манеру острым взглядом впиваться в собеседника, а затем равнодушно отводить глаза, словно он все уже в нем высмотрел. На нем был коричневый костюм, ярко-голубая рубашка и небрежно завязанный галстук пурпурного оттенка. Он рассчитывал, что все почтенные пассажиры спального вагона будут смотреть на него с интересом и удивлением и молча гадать, кто это — профессор колледжа или англичанин во вкусе Уэллса, утонченный интеллигент, разводящий альпийские цветы в Сэррее, у живописного домика, перестроенного из старой мельницы.
И в двадцать девять лет, в 1921 году, он действительно был профессором колледжа: профессор Гидеон Плениш, доктор Плениш, доктор философии университета Огайо, преподаватель риторики и ораторского искусства в Кинникиникском колледже, штат Айова.
Это был небольшой колледж под чудесными старыми вязами, где слегка чувствовался епископальный дух — эстетство пополам со здравомыслием — и все внушало приятное сознание, что ученость и благочестие — добродетели, проверенные в веках, но что все хорошо в меру. Обучались в колледже сыновья и дочки фабрикантов и врачей Айовы, Миннесоты и обеих Дакот, увлекавшиеся понемногу футболом и музыкой и в границах приличий — флиртом.
Профессор Плениш пользовался в Кинникинике всеобщим уважением. На спортсменов и гимнастов, на девушек-студенток, умильно просивших исправить им отметку-вместо тройки с минусом поставить тройку, на попечительский совет и нового ректора, назначенного о прошлом рождестве, он смотрел так, словно он видит насквозь их милые плутни, но лишь забавляется этим и потому не возражает.
Вел он и кое-какие занятия, по старинке, без затей.
С большим успехом проходили его лекции в дамских клубах Центральной Айовы, за которые ему платили до двадцати пяти долларов плюс возмещение расходов и с непременным чаепитием в доме банкира. Клубные дамы приходили в восхищение от него, от его бородки, от его веселых глаз, от его манеры декламировать У. Б. Йитса[18] «со слезой» и от того, как он потом добродушно посмеивался и над собой и над их восторгами.
И все же вполне счастлив он не был. Он чувствовал в себе слишком много молодости и сил для того, чтобы всю свою жизнь просидеть в аудиториях. Он был холост, и его смущали девушки, смущали их ноги, волновали их колени, раздражали и не давали покоя их матросские блузки. Он боялся признаться себе, что еще больше, чем власти над толпой и славы, жаждет сжимать в объятиях такую гибкую, нежную девичью фигурку. Справедливо ли, думал он, что по неисповедимой воле божией прилежный и непорочный молодой человек, каждый день принимающий холодный душ, играющий в теннис и готовый послужить своему народу в качестве сенатора США, должен поддаваться грешным мыслям при виде того, как девица, сидящая напротив, закидывает ногу на ногу.
Конечно, тут был один выход, и притом выход, освященный библейскими канонами в лице старейшего члена ХАМА апостола Павла, — женитьба. Но профессор Плениш еще ни разу не встретил девушки, которая обладала бы тремя качествами, для него обязательными: молодостью и округлостью форм, умением ценить его гуманистические устремления и его зажигательное красноречие и талантом светской обходительности, чтобы помочь ему подняться еще выше. Такой девушки он пока не встретил, но с чувствами своими умел справляться, в чем ему помогали с детства внушенные христианские устои и постоянная доступность его любовницы.
17
Была произнесена президентом Линкольном в 1863 году по поводу превращения поля битвы при Геттисберге в кладбище погибших воинов. Эта речь, содержавшая известную характеристику политической демократии («правительство из народа, волей народа и для народа»).- одни из блестящих образцов ораторского искусства.