От грохота и стука оловянных мисок о железные двери камер содрогнулся Нерчинский Централ. Тюремная почта, самая быстрая почта в мире, сообщала: «Свобода! В Петрограде революция!». Обе женщины беззвучно плачут. Грянул 1917 год.
Через несколько дней Мария и Фани получили от начальника тюрьмы документы за подписью Александра Керенского. Из них было ясно, что освобождаются только политзаключённые. Они получают большие льготы от Временного правительства и крупные денежные компенсации.
Прощались подруги на грязном и шумном читинском вокзале, где опытная Мария купила Фани ридикюль в дорогу, некоторые необходимые женские вещи, и в привокзальном туалете спрятала пачки «керенок» в самые «надёжные» места под её платьем: «Путь долгий, воруют по вагонам нещадно, будь осторожна, – напутствовала она подругу, – отдохни в Крыму как следует, – Мария тайком смахнула слезу, – да и приезжай ко мне в Москву, найдём для тебя дело, я ведь привязалась к тебе, как к родной. Правда, Фани, поклянись, что приедешь!». Фани и не пыталась прятать свои слёзы, зарылась лицом в грудь Марии, и только судорожно кивала головой. Ах, если бы они знали, чем закончится их следующая встреча…
Глава вторая
Крым, Евпатория. Март 1917-го года
Фани показалось, что она попала в сказку, о которой помнила ещё с детства. Она ехала в таксомоторе, который нещадно коптил на поворотах, и не верила в происходящее. Две недели назад в Чите ещё лежали метровые сугробы, а здесь было жарко, солнечные блики слепили её, а в открытое окно врывался незнакомый солёный морской воздух. Фани закрыла глаза и подумала: «Тыква превратилась в таксомотор». Платье на бал лежало в ридикюле, слева проносилась бескрайняя голубая гладь моря, чайки кричали свои бесконечные песни, а шеренги кипарисов, словно почётный караул, сопровождали её карету. Она хотела загадать желание, но не тут-то было. «Дом Политкаторжанина» – это на Пушкинской, рядом с монастырём мормонов. Что в этом вашем доме творится?! Вертеп, какой-то!», – болтал без умолку, не закрывая рта, таксист, – весь город только об этом и говорит. Даже мормоны разбежались и детей своих попрятали, чтобы на срам этот не смотрели!». Рёв двигателя заглушал его слова и, закрыв глаза, Фани просто наслаждалась этой сказкой.
Одиннадцать лет каторги, проведённые в Нерчинском централе, унижения, тяжёлые работы на свинцовых рудниках, пытки и ледяной карцер не только почти лишили Фани зрения, но и, как казалось ей самой, убили в ней всё человеческое. Она даже не знала точно теперь – женщина ли она. Даже этот главный, данный Богом, первородный инстинкт угас в ней, казалось, навсегда.
Машина резко затормозила перед сереньким двухэтажным особняком. Фани, ещё плохо соображая от нахлынувших на неё чувств, вышла из машины, взяла свой ридикюль и рассчиталась с таксистом. На крыше некогда «барского» дома висел, местами порванный, огромный кумачовый транспарант – «Дом политкаторжанина». Фани вошла в длинный и узкий, как кишка, коридор, в конце которого на длинном шнуре болталась одна-единственная лампочка.
Кругом была грязь, кое-где даже были выбиты стёкла, всюду валялись обрывки старых газет, окурки, а под ногами хрустело стекло. Из-за дверей слышались нетрезвые мужские голоса и похотливый женский смех. Она поднялась на второй этаж, который, как небо от земли, отличался от первого.
Здесь стояла кожаная дорогая мебель, диваны и кресла, толстая ковровая дорожка с восточным орнаментом посередине простиралась до конца коридора, по стенам висели репродукции классиков и красивые, старинной работы бра.
Было видно, что второй и первый этажи до сих пор находятся в стадии революционной конфронтации и классовая борьба в этом отдельно взятом особняке ещё не закончена.
На одной из дверей Фани увидела красивую бронзовую табличку: «Ульянов Дмитрий Ильич. Главный врач здравоохранения Республики Крым». На её робкий стук в дверь отозвался зычный, красивый баритон: «Войдите!». В кабинете было пусто, только за кипельно-белой ширмой журчала вода.