— А что, если нам махнуть в глубь страны, — предложил я, — например, к Пон-дю-Гару [54], а?
Сначала Мари-Пьер куксилась, но я ей все объяснил: пойми, жить вшестером в такой клетушке выше моих сил, и потом, на пляже еще куда ни шло, но этот город меня достал, и я захотел перемен, в конце концов она признала, что вообще-то жизнь там была монотонная. Мы проехали Монпелье, потом Ним, вообще-то не было причин стремиться именно к Пон-дю-Гару, для меня это место ничем не отличалось от прочих, и я бы затруднился объяснить, почему мне так приспичило туда попасть, но по мере приближения мной овладевало странное чувство, выйдя из машины, я даже прислонился к дереву и сказал Мари-Пьер: мне нехорошо, озноб бьет, — а ведь было как минимум сорок градусов в тени; постепенно это ощущение прошло, мы зашли выпить по стаканчику, после чего прогулялись позади таверны, слушая шорохи степи и стрекот кузнечиков. А вдруг здесь водятся змеи, испугалась Мари-Пьер, за всю дорогу мы едва обменялись парой слов, но, поднимаясь по крутой тропке, она вдруг сказала; знаешь, я понимаю, почему, ты так взбесился, — короче, если бы я заигрывал с другой девчонкой, ей бы тоже стало кисло; она говорила о происшествии в клубе, а я не удержался от вопроса и спросил, как ей понравилось с Бруно. Она скорчила вполне красноречивую гримаску — что ты, наоборот, если честно, я вообще ничего не ощутила, и, немного помолчав, с волнением в голосе поинтересовалась: ты меня еще любишь? Я окончательно растаял, и она прильнула ко мне, в конце концов я был виноват не меньше ее. Уже темнело, и мы решили вернуться к таверне, хозяйка приготовила для нас омлет, я пытался мысленно переключиться на дела, ожидавшие меня в Париже, но никак не мог сосредоточиться.
— А если бы я вдруг разорился, твои чувства ко мне остались бы прежними?
Она одарила меня своей чудесной, неотразимой улыбкой, закатное солнце окрасило все в багрянец, в котором особенно эффектно выделялись золотые блики, и в этот самый момент я отчетливо понял, что все кончится плохо и я ничего не могу изменить. Ничего.
— Не знаю, наверное, да…
Мы продолжали болтать о всяких пустяках до самой темноты, хозяйка начала подметать террасу, в лунном свете наша машина среди сосен напоминала летающую тарелку с включенными фарами-прожекторами. Я мечтал, чтобы мы забурились в маленькую гостиницу дня этак на два. Вздохнув, я попытался завести машину, но мотор молчал. Я попробовал снова, и ничего. Что такое, спросила Мари-Пьер, не заводится? Как видишь, ответил я, она не желает слушаться. В описании мне не удалось найти ничего схожего с нашей ситуацией, машина стояла неподвижно, равнодушная к моим приказаниям, вряд ли это было то же, что в прошлый раз, — фары и клаксон работали, в крайней досаде я сказал Мари-Пьер: жди меня здесь, попробую спуститься к шоссе, может, разыщу механика; даже мобильный был бесполезен — во-первых, кончилась подзарядка, а во-вторых, холмы не пропускали сигнал. Я надеялся, что смогу позвонить из кемпинга, но тамошняя контора была уже закрыта, автомат принимал только карточки, а моя, конечно, осталась наверху, в машине, к тому же у меня не было с собой телефонного справочника, поразмыслив, я решил, что найти механика — гиблая задача, никто не придет на помощь в такое время.
Когда я свернул на проселочную дорогу, мне навстречу в свете всех фар неслась какая-то машина, поравнявшись с ней у кемпинга, я разглядел лицо пассажира — это кривлялся и хохотал тот самый стремный автостопщик.
— Что с тобой, — спросила Мари-Пьер, — на тебе лица нет, словно призрака увидел?
Неожиданно снизу из кемпинга послышалась песня. Давай станцуем, рыжая Жюли, твои объятья дарят мне забвенье, — несся из динамиков чей-то зычный голос, давай станцуем, о любовь моя, схожу я по тебе с ума.