Но в надежде, что оно, быть может, позволит мне снискать хотя бы одного друга, я решился поделиться им с людьми.
Я не хотел, чтобы оно было оригинально во что бы то ни стало. Оригинальность — новшество у нас; а мне ничто так не мило, как то, что старо как мир.
Для меня оригинальность — это внутренняя сосредоточенность, глубина сердца и духа. А об этом именно сейчас, по крайней мере в искусстве, никто и знать не желает; и ежели не победит другая сторона, то скоро наиновейшей модой будет говорить о природе как жеманница говорит о мужчинах, и обращаться со своим материалом как присяжный газетчик; так что к концу читатель будет точно знать, что дорогу перебежал заяц и никакое другое животное, но этим ему и придется удовольствоваться. Впрочем, было бы грубой ошибкой думать, что я говорю здесь о тех превосходных людях, что рисуют нам прекрасные картины природы с любовью, в коей нельзя усомниться. —
Возвращаясь к моим письмам, прошу читателя рассматривать эту первую часть лишь как необходимую преамбулу и утешаться благой надеждой, если придется зевать над текстом, где так мало внешнего действия, а то немногое, что будет удовлетворительно по этой части, покажется ему бессистемным и ненатуральным. То, что нравится в частностях, не обязательно понравится как целое, и наоборот. —
И много непонятного, маловероятного, обманчивого найдет читатель в этих письмах. Он, может быть, даже будет сердиться на этого Гипериона со всеми его противоречиями и заблуждениями, с сильными и слабыми сторонами его характера, с его гневом и с его любовью. Но надобно придти соблазнам[43].
Мы все пробегаем по эксцентрическому пути, и нет другой дороги от детства к совершенству.
Блаженное единство, бытие в единственном смысле этого слова потеряно для нас, и нам должно было его утратить, если мы хотели его достичь и добиться. Мы вырываемся из мирного σΈν καί παν[44] мира, чтобы вновь восстановить его, через себя самих. Мы отделились от природы, и то, что некогда, как можно полагать, было едино, теперь противостоит одно другому, и господство и рабство сменяются с обеих сторон. Часто сдается нам, что мир — это всё, а мы — ничто, и часто также, что мы — это всё, а мир — ничто. И Гиперион разрывался между этими двумя крайними точками.
Покончить с этим вечным противостоянием между нашим Я и миром, восстановить высший мир, который превыше всякого разума[45], соединиться с природой в одном бесконечном целом — вот цель всякого нашего стремления независимо от того, согласны мы в том или нет.
Однако ни наше знание, ни наши действия не приводят ни в какой период бытия (Dasein) туда, где прекращается всякое противостояние, где все становится одним; определенная линия[46] соединяется с неопределенной лишь в бесконечном приближении.
И мы не имели бы никакого понятия о том бесконечном мире и покое, о том бытии, в единственном смысле слова, мы не стремились бы к соединению с природой, мы не думали и не действовали бы, это было бы вообще ничто (для нас), мы сами были бы ничто (для себя), если бы все же не существовало то бесконечное соединение, то бытие, в единственном смысле слова. Оно существует — и это есть Красота; нас ждет, если сказать словами Гипериона, новое царство, где царит королева Красота. —
Пожалуй, мы все в конце скажем: «О святой Платон, прости нам! Мы тяжко согрешили перед тобой».
Издатель
ГИПЕРИОН,
ИЛИ
ОТШЕЛЬНИК В ГРЕЦИИ
Гиперион. Первое издание
ТОМ ПЕРВЫЙ
Non coerceri máximo, contineri minimo, divinum est[47]
ПРЕДИСЛОВИЕ
Мне бы очень хотелось думать, что эту книгу ждет любовь немцев. Но боюсь, одни будут читать ее как компендий, стремясь постичь только fabula docet[48], а прочие воспримут слишком поверхностно, так что ни те, ни другие ее не поймут.
Кто лишь вдыхает аромат взращенного мною цветка, еще его не знает, а кто сорвет его лишь для того, чтобы чему-то научиться, тоже его не познает.
Разрешение диссонансов в некоем человеческом характере не должно быть ни предметом бесплодных умствований, ни предметом пустой утехи.
Место действия, где произошло все нижеизложенное, не ново, и, признаться, я однажды — довольно наивно — попробовал, было, заменить его другим в своей книге, но убедился, что место это — единственно подходящее для элегического характера Гипериона, и устыдился своей чрезмерной податливости перед судом читающей публики.
43
44
(Εν καί παν — Одно и Всё (греч.). Приведем комментарий Гюнтера Мита:
«Одно и Всё: Одно (Бог) тождественно Всему (Миру). Фридрих Генрих Якоби в своем сочинении «Об учении Спинозы в письмах к г-ну Мозесу Мендельсону» (1785) сообщает о признании учения Спинозы Лессингом: «Ортодоксальные понятия божества для меня уже ничего не значат; они для меня чужеродны (Ich kann sie nicht genießen). Εν καί παν Только это я и знаю!». Судя по этой публикации, из которой Гёльдерлин делал выписки, данная формула концентрирует в себе мировоззрение пантеизма. Живой интерес Гёльдерлина к спорам о пантеизме доказывается также тем, что он располагал и ответом Мендельсона: «Мозес Мендельсон — к друзьям Лессинга» (1786). Насколько эта формула обнаруживает скрытые мировоззренческие связи, подтверждается появлением этого символа в альбоме Гегеля под записью, сделанной Гёльдерлином 12 февраля 1791 г.; весьма вероятно, что он написан самим Гегелем. У самого Спинозы эта формула не встречается. Что касается ее смысла, то он отмечен уже в греческой досократовской философии. Может быть, она восходит к Лессингу. — Пантеистические и досократовские идеи были знакомы Гёльдерлину также из романа Вильгельма Гейнзе «Ардингелло, или Острова блаженных» (1787), к которому восходит его эпиграф к «Гимну богине Гармонии». В период работы над «Ардингелло» Гейнзе жил в Дюссельдорфе в гостях у Якоби, который именно тогда создавал свой труд о Спинозе. После «Гипериона» формула «Одно и Всё» еще раз возникает в том же виде у Гёльдерлина, и вновь в связи с Гейнзе, с которым он лично познакомился в 1796 г., — в посвященной ему элегии „Хлеб и вино“»
45
46