И это все длится! Я все еще счастлив, как в первый миг! Это вечная, радостная, святая дружба с существом, которое по ошибке попало в наше жалкое, бездуховное и бестолковое столетье! Моему чувству прекрасного теперь ничто не угрожает. Вечным ориентиром служит ему эта головка мадонны. Мой рассудок учится у нее, как школьник, и мой беспокойный нрав смягчается и веселеет с каждым днем в ее довольствующемся малым мирном мире. Честное слово, милый Нойфер, я на пути к тому, чтобы в самом деле перестать быть шалопаем. А что до самого меня, то я стал немного больше собой доволен. Сочиняю мало и не философствую почти совсем. Но то, что я сочиняю, имеет в себе более живости и формы, моя фантазия с большей охотой принимает в себя образы мира, сердце мое исполнено радости, и если священный жребий сохранит мне мою счастливую жизнь, то надеюсь сделать в будущем больше, чем до сей поры.
Я понимаю, милый брат, что ты хотел бы слышать более подробный рассказ о моем счастии. Но этого я не смею! Не раз уже я и плакал, и негодовал на этот мир, в котором самое драгоценное нельзя доверить даже бумаге, посылаемой другу. Посылаю тебе стихотворение, посвященное ей[329], которое я написал в конце прошлой зимы.
Все лето я провел в Касселе и на водах в Вестфалии, в тех местах, где некогда произошла битва Германа, по большей части в обществе Гейнзе, который тебе известен как автор «Ардингелло». Это замечательный старик! Я никогда еще не встречал такого беспредельного развития духа при такой детской простоте.
Первый том моего «Гипериона» выйдет в свет к ближайшей пасхе[330]. Привходящие обстоятельства задержали его издание.
Мой выезд из Франкфурта и рассеяние во время путешествия были виной тому, что я не успел вовремя послать стихи для Шиллерова альманаха. На будущий год я надеюсь снова явиться на его страницах рядом с тобой. Песня, которую я там нашел, очень искусно отделана. Напиши мне побольше о своих работах, вкусах, настроениях! Нам надо будет опять быстрее обмениваться письмами. Присутствие Гегеля действует на меня благотворно. Я люблю спокойных, рассудительных людей, потому что по ним можно хорошо ориентироваться в мире, когда толком не знаешь, в какую ловушку попался ты сам и твой мир.
Я хотел бы написать тебе так много, дражайший Нойфер! Но скудные минуты, выпадающие мне для этого дела, так ничтожно малы, чтобы передать тебе все то, что живет и царствует во мне! Это просто смертельно для нашего тихого блаженства, когда его надо превращать в слова. Потому я и предпочитаю пребывать в радостном и прекрасном мире как дитя, не пересчитывая, что я имею и что такое я сам, ибо то, что я имею, не охватит полностью никакая мысль. Лишь ее портрет хотел бы показать я тебе, и никаких слов больше бы не потребовалось. Она прекрасна ангельски. Нежное, одухотворенное, небесной прелести исполненное лицо! Ах, я мог бы на тысячу лет забыть себя и все в блаженном ее созерцании, так неисчерпаемо богата эта безупречно тихая душа на этом портрете! Величие и нежность, веселие и серьезность, сладостная игра и высокая печаль, живость и ум — все это в ней соединилось в одно божественное целое. Доброй ночи, мой дорогой! «Кого любят боги, тому уделом великая радость и великая скорбь»[331]. По ручью кататься в лодке невелико искусство. Но когда наше сердце и наша судьба кидают нас в морскую пучину, а потом высоко в небо — так воспитывается кормщик.
Твой Гёльдерлин
№ 138. СЕСТРЕ
Франкфурт, апр. 97
Милейшая сестра!
Могу себе представить, что ты в мыслях сопровождала нашего братца на его пути сюда; хотел бы я, чтобы так оно было и на самом деле.
Его посещение наполнило мои дни радостью. При первой встрече я был гораздо живее, чем он, — виной тому почтовая карета, от которой бедный малый совсем осоловел. Но вскорости он у меня оттаял. Уже на другой день мы с ним поднялись в Гомбург, к Синклеру[332] — молодому человеку превосходнейших качеств, моему другу в самом глубоком смысле слова. На следующий день из Гомбурга отправились мы по здешним горам, с вершины которых нам на многие мили вверх по течению открылся вид на царственный Рейн и его младшего брата Майн и на зеленые бесконечные равнины, лежащие меж обоими потоками, и на Франкфурт с разбросанными там и сям приветливыми деревушками и рощами, на гордый Майнц и прекрасные дали, горы Франконии и леса Шпессарта, и рёнские горы, с одной стороны, с другой же — Хундрюкен, а дальше и выше — горы перевала и те, что в Эльзасе, под нами же — высочайшие пики гор в области Бонна и т. д. Потом спустились мы в Майнц; внутренность города мало нас интересовала; главные крепостные укрепления нельзя было видеть, не привлекши к себе внимания военных, церкви разбиты либо превращены в провиантские склады, интересные люди тоже теперь немногочисленны, впрочем Карл сделал там одно приятное знакомство — с одним из моих друзей, проф. Фогтом, который в силу своей биографии, отмеченной некоторым участием в майнцской революции[333], но еще более в силу своего чистого простого нрава, своего ума и своих познаний является в моих глазах человеком поистине примечательным.
329
330
Первый том моего «Гипериона» выйдет в свет к... пасхе. — По-видимому, новый оригинал автор отослал издателю лишь по возвращении во Франкфурт (ср. конец второй книги первого тома и начало второго тома романа).
331
332
333