Гиперион

Об окрестностях Майнца Карл, наверное, сам тебе расскажет. Он искренне полюбил эти места! Мы пробыли здесь еще несколько дней вместе, предпринимая отдельные вылазки, и, наверное, могли бы остаться еще на несколько дней, ежели бы господа республиканцы не перечеркнули наших расчетов. Утром нам повстречался небольшой отряд отступающей императорской армии. Один взгляд на их физиогномии сказал нам предостаточно. Мы решили, что нам следует проститься в тот же день после полудня. Я провожал братца около часа пути, и там мы расстались, поспешно и с тяжелым сердцем.

На другой день после отъезда Карла французская кавалерия стояла уже у наших ворот, почти в тот самый момент, когда сюда к ген. Ошу прибыл курьер от Буонапарте, и целый город был преисполнен ликования при известии о мире. Ситуация была весьма своеобразная. — Французы у ворот знать не желали ни о каком мире (они желали следовать своему ordre [334], да к тому же маленько выпотрошить франкфуртскую ярмарку). Ген. Ош, к которому прибыл курьер, находился в отсутствии, так что в продолжение целого дня до самого вечера были мы в недоумении, как обернется дело, ибо серьезной атаки императорский гарнизон не выдержал бы. Однако генералы с обеих сторон все ж таки согласились под конец на перемирие, французы отступили за Нид, в нескольких часах пути отсюда, и сейчас мы опять живем спокойно[335].

На следующей неделе мы, вероятно, переедем в загородный дом, нанятый г-ном Гонтаром. Дом этот построен очень удачно и стоит в зеленом месте, рядом сады и луга; вокруг него каштаны и тополя, и богатые фруктовые сады, и открывается прекрасный вид на горы. Чем старше я становлюсь, тем большим ребенком делаюсь я с приходом весны, как я вижу. Всеми силами души жажду я радоваться ей!

Прими и ты ее с радостью, милая сестра! Нужно успеть сделать и воспринять все лучшее, прежде чем придет к нам старость.

Если тебе попадется книга, озаглавленная «Гиперион», доставь мне удовольствие и прочти ее при возможности. Это тоже частица меня, и она наверное позволит скоротать тебе несколько часов. Мне следовало бы, конечно, послать ее тебе самому, но экземпляры, которые я заказал для себя, наша матушка как раз отправила сюда, а я забыл написать по этому поводу Котте.

Шлю тебе кое-какие мелочи с ярмарки. Надеюсь, они тебе понравятся.

Как поживают твои детки? Очень рад буду поглядеть на них, когда вновь окажусь под одной с вами крышей.

Пожалуйста, пиши мне обо всех твоих радостных событиях. Мне приятней всего, когда я будто своими глазами вижу, как ты живешь. Чем больше мелких подробностей, тем лучше!

Общее хорошо в учебниках, в наших же письмах нам хочется совсем неразумно поговорить друг с другом о самих себе и о наших неважных и важных делах. — Ты не поверишь, как много радости доставляет мне думать о твоей созданной для домашнего уюта натуре. Нет ничего дурного в том, что мы в юности рвемся ввысь и в открытый мир; в зрелый же период жизнь вновь склоняется к человеческим истинам и тишине.

Прощай, моя милая! Сердечный привет твоему мужу и деткам; передай приветы от меня всем знакомым.

Твой Фриц

№ 139. ШИЛЛЕРУ

Франкфурт, 20 июн. 97

Мое письмо и то, что в нем содержалось, не пришло бы так поздно, если бы я был увереннее в приеме, которого Вы меня удостоите. У меня достаточно смелости и рассудительности, чтобы чувствовать себя независимым от других мастеров и законодателей искусства и с необходимым спокойствием идти своей дорогой; но от Вас я завишу непреоборимо; поэтому, чувствуя, сколь решающе для меня Ваше слово, я стараюсь время от времени не думать о Вас, чтобы боязнь не сопутствовала моей работе. Ибо я уверен, что именно эта боязливость и задавленность означают смерть искусства, и потому хорошо понимаю, почему труднее найти верное выражение природе в период, когда вокруг лежат разнообразные шедевры, нежели в другом, когда художник стоит почти один перед лицом живой реальности. Он сам мало чем отличается от природы, он слишком хорошо знаком с нею, чтобы ему надо было противиться ее авторитету либо отдаться ей в полон. Но эта дурная альтернатива почти неизбежна там, где на молодого художника действует более могущественный и понятный, чем природа, но именно в силу этого более порабощающий и позитивный зрелый гений мастера. Здесь не дитя играет с другим дитятей, здесь нет и старого равновесия, внутри которого находился первый художник вместе со своим миром, — отрок вступает в соприкосновение с мужами, с коими он вряд ли достигнет той степени доверительности, при которой сможет забыть их перевес. И, если он это чувствует, он должен либо проявить своенравие, либо покориться. Или не так? Во всяком случае мне не подходит решение тех господ, которые в подобных случаях прибегают к услугам математики и путем бесконечного сокращения делают бесконечное равным и подобным ограниченному. Даже если простить себе надругательство над самым драгоценным, то все равно итог весьма печальный: 0=0!

334

Приказ (фр.).

335

На другой день после отъезда Карла... и сейчас мы опять живем спокойно. — «Своеобразная ситуация», о которой пишет Гёльдерлин, сложилась в результате стремительного продвижения французских армий, которыми командовал генерал Луц Лазар Ош (или Гош, 1768—1797), разработавший план кампании. В начале апреля Ош перешел Рейн и двинулся форсированным маршем в глубь немецкой территории, гоня противника, захватывая большое количество пленных, артиллерию и знамена. «Сомбрско-маасская армия вновь стала достойной своего имени под началом этого энергичного и умного генерала», — писал Баррас 20 жерминаля V года (10 или 11 апреля 1797 г.) (Memoires de Barras. Т. II. Р. 383). И далее: «Ош идет на Франкфурт. Каждый шаг его отмечен новыми успехами. 3 флореаля [22 апреля] он не знал ни о перемирии, ни о мире, ни о переходе Моро [через Рейн]: ему не было нужды брать за отправную точку то, что делали или что сделали другие. Человек, наделенный талантом, разработал свой план, человек, полный решимости, выполнял его; он шел вперед, не оборачиваясь, не интересуясь, что делает Бонапарт, в то время как последний, снедаемый беспокойной завистью, все время осведомлялся у вновь прибывших: „А что там у Гоша?“» (Р. 386—387). И далее: «Генерал Ош получил известие о подписании соглашения о мире под стенами Франкфурта. Бонапарт передал ему это сообщение непосредственно, как и генералу Моро, по своей собственной инициативе, с курьером, который пересек Швейцарию. Нельзя не заметить, что нетерпеливое желание ускоренного умиротворения было усилено ревностью к успехам Оша, перед которым, как мы только что видели, уже не оставалось препятствий, чтобы сокрушить врага, и который вполне резонно сказал: «Мне отсюда до Вены осталось на одну прогулку». <...> Ош мог бы с таким же резоном, какова была его сила, отвергнуть сообщение Бонапарта, ответить, что он ожидает его от своего правительства, которое одно имеет право давать ему указания; чего не преминул бы сделать сам Бонапарт. Но судите о разности характеров: Ош — прежде всего гражданин, он предпочитает прекратить кровопролитие и сложить оружие перед лицом Победы» (Р. 387—388).

Ситуация, увиденная изнутри, живо изображена матерью Гёте в письме сыну от 2 июня 1797 г.: «Последняя (дай боже, чтобы так оно и было!) история грозила принести нашему городу больше бед и потерь, чем все предыдущие, ибо мы были похожи на людей, что с величайшим спокойствием и уверенностью покоятся в глубоком сне — потому что они, как они думали, потушили огонь и погасили свет, — и мы тоже думали нечто подобное — и вдруг как по мановению руки все предосторожности и усилия пошли прахом и мы оказались в величайшей беде. Сенатор Милиус уже 2 декабря прошлого года привез нейтральный статус для нашего города от Национального конвента в Париже (где он был полтора месяца) — Декларация конвента была замечательно составлена в нашу пользу, особенно нас хвалили и превозносили за последнее отступление 8 сентября 1796 года — кто бы тут не был спокоен? Мы и были спокойны — никто не уехал — никто не отправил никаких вещей — большая часть приехавших на ярмарку купцов, особенно торговцы серебром из Аугсбурга, открыли свои лавочки и спокойно глядели — а французы были близко от города — мы ожидали их прихода приблизительно через час — императорские войска были слишком слабы, чтобы удержаться, — мы же объявили себя нейтральными, так что ни о какой бонбандировке (госпожа советница Гёте пишет: Bompatemant. — Н. Б.) и речи быть не могло — ну ладно, я смотрю в окно — я хотела поглядеть, когда они войдут, — было два часа пополудни — и вдруг врывается ко мне в покой Фриц Метцлерн и кричит, прямо задохнувшись, Советница! Мир! К коменданту Милиусу приехал курьер от Бонапарта — все ликуют — оставайтесь с богом — мне надо бежать дальше, сообщить хорошую новость и т. д. Тотчас вслед за этим вышел бургомистр Швайцер и адвокат Зегер в карете, чтобы ехать во французский лагерь к Лефевру и поздравить его — когда же они доехали до Гауптвахты, их окружили горожане, карета остановилась — и они подтвердили добрую весть о мире — стар и млад стали кидать в воздух шляпы, кричать виват, такое ликование, что и высказать словами невозможно, — кому бы пришло в голову подумать о беде? Не прошло и пяти минут после этой неописуемой радости, как к Бокенхаймерским воротам прискакала императорская кавалерия (такое нужно видеть самому, описать это невозможно!), один без кивера, там лошадь без седока — и так волочила брюхо по земле вдоль по Цайле (главная улица города. — Н. Б.), послышались выстрелы — все застыли в удивлении: что ж это за мир такой, кричал один другому, для нашего спасения? Один австрийский лейтенант сохранил (и без приказа!) присутствие духа, галопом к воротам и опустил решетки и поднял мосты — хотя и не все императорские вошли в город — и это было наше счастье, не то бы французы ворвались внутрь; тогда пошла бы резня в городе — а вмешайся в дело кто из горожан, пошло бы мародерство и всякий ужас — а под конец сказали бы, что это мы нарушили нейтралитет — перебили французов и т. д. Бургомистр Швайцер и Зегер были ограблены, и Лефевр ни за что не хотел поверить, что уже мир, — к нему курьер еще не прибыл, насчет нашего нейтралитета он не знал ничегошеньки. Наконец австрийский комендант уговорил генерала Лефевра вместе отправиться в город, он заверил его своим честным словом, что мир подписан и что, возможно, курьер не успел прибыть сразу ко всем генералам, после того он согласился и поехал, бургомистр Швайцер с ним, и многие из магистрата поехали все вместе пить к „Римскому Императору“ — и все окончилось для нас благополучно» (Frau Rat Goethe. Gesammelte Briefe. Hrsg. Ludwig Geiger. Leipzig, o. J. № 261. S. 360). Это было 22 апреля.