До этого места я дошла за первые 8 дней твоего отсутствия, и мое сердце боролось с моим рассудком, действительно ли должно мне посылать тебе эти строки или же нет. Сердце мое говорило, что в случае, если все другие связи с тобой будут для меня обрезаны, нужно найти возможность хотя бы известить тебя об этом. Потому что для меня непостижимо, как после того, как мы так долго жили бок-о-бок, после такого внутреннего понимания можно не хотеть ничего знать и слышать друг о друге, мне невозможно согласовать эту сдержанность с душевной тонкостью, и я почти уверена, что ты ждешь от меня этого, а если бы я промолчала, у тебя были бы основания винить меня за то, что я этого не сделала. Ты не мог написать первым, я чувствовала, потому что я всегда была против того. Эти мысли и заставили меня (не сердись на меня за это!) написать тебе и пожаловаться тебе. Не будь эти жалобы одновременно доказательством моих чувств, тебе, конечно, не пришлось бы их выслушивать.
Сейчас Анри получил твое письмо, которое меня очень приободрило. Я непрестанно думаю о твоей новой свободе и независимости, у меня перед глазами — твоя домашняя жизнь, твои тихие комнаты, твои зеленые деревья перед окном. Но твое письмо, мое сладкое утешение, я держала в руках менее четверти часа — Анри добросовестно потребовал его назад, чтобы предъявить, и назад оно ко мне не вернулось. Я не знаю, что еще будет запрещено Анри по сему случаю, но после этого я нашла его сильно переменившимся, он даже постеснялся назвать твое имя. Ты сейчас во Франкфурте], а я не видела тебя ни разу даже издали — как это жестоко! Я очень надеялась на субботу, и, наверное, какое-то предчувствие было у меня, потому что в тот вечер, когда ты проходил мимо нас, часу в девятом, я отворила окно[352] и подумала: вот если бы увидеть тебя при свете большого фонаря. Какое-то время спустя, когда я хотела послать Анри к Г[егелю][353], он сказал, что ему это больше не разрешается. Я ответила со всей серьезностью, что, видимо, у него неблагодарное сердце, если он не высказал никаких возражений против такого запрета и если он не сожалеет об нем. Но все было бесполезно, он сказал, что нужно быть послушным.
Теперь, когда все пути сообщения нам отрезаны, чем я крайне возмущена, я возлагаю надежды на того человека, которого ты присылал к нам из гостиницы.
По-моему, ты можешь, если ты это одобришь и если Синклер[354] когда-нибудь приедет сюда, попросить его (если это будет удобно и ты не предстанешь перед ним в ложном свете) навестить меня и передать для меня «Гипериона»[355], если ты его уже получил. Для меня невозможно приобрести его за деньги. И тогда я вновь получу весточку о тебе, и как же я буду ей рада! Только бы все было у тебя хорошо! — —
Со мной обходятся, как я и предвидела, очень вежливо, что ни день — то новые подарки, знаки внимания, развлечения; только от того, кто не пощадил сердце сердца моего, принять даже малейшее благодеяние — все равно что отрава, и так будет, пока будет биться и чувствовать мое сердце[356]. Ибо кто бы мог пожелать устроить себе так называемое благоденствие на крушении своего друга, а не утвердиться в своем чувстве и в своей нежности? Это чувство заставляет меня — не принуждая — жить проще, чем прежде, и с охотой ограничивать свои потребности. Эта гордость и это чувство мне дороже всех благ на земле. Боже мой! Любовь моя! Сохрани и укрепи меня. Я почти все время одна с детьми. И стараюсь стать им полезной, насколько умею.
Как часто я теперь раскаиваюсь, что в минуту расставания[357] подала тебе совет немедленно удалиться. Я так и не поняла, из какого побуждения я просила тебя об этом столь настоятельно. Но я склонна думать, что меня испугало само ощущение нашей любви, которую я осознала во время этой насильственной сцены, и гнет, который я ощутила, сделал меня слишком податливой. Как многое, думала я потом, облегчили бы мы себе в будущем, если бы наш разрыв не приобрел эту враждебную окраску; никто бы не смог тогда закрыть перед тобою двери нашего дома. Но теперь, о! скажи мне, мой добрый друг, как сделать, чтобы мы могли увидеться? Пусть до этого еще далеко. Но отказаться совсем я не в силах. Я все равно продолжаю надеяться!
Часто писать тебе я не смогу; этой возможностью я могу воспользоваться как максимум лишь однажды. Несколько строк ты получишь от меня через С[инклера]. Я думаю, что и Комедию[358] вряд ли можно будет использовать слишком часто: это сразу заметят, потому что известно, что я не хожу на дурные спектакли, а нам ведь не нужны лишние свидетели. И мне, кроме того, было бы неприятно думать, что ты в плохую погоду проделываешь такой путь. Поэтому, если ты найдешь разумным такой план, условимся так: ты будешь приходить каждый месяц в первый четверг, а при плохой погоде — в первый за ним следующий день, когда играют в Комедии, а я буду действовать соответственно.
352
Сохранилось его изображение (см. вклейку).
355
356
357
358