Твой
Гёльдерлин
Из № 51. СЕСТРЕ
[Тюбинген, 19/20 июня 1792 г.]
Милая Рика!
Не знаю, что в конечном счете получится из нашей переписки. В голове у меня носится столько разных мыслей, которыми я, к сожалению, не могу с тобой поделиться. Я думаю, это счастье и несчастье одинокой жизни, что все, что ты читаешь или сочиняешь, более занимает твою душу, и это, конечно, нехорошо, когда надо заняться чем-либо другим, потому что неурочные гости, мысли о прочитанном или написанном, загораживают дорогу тем, которые подходят к случаю.
Теперь уже скоро решится спор между Францией и австрияками[231]. <...>
<...> Поверь мне, милая сестра, дурные настанут для нас времена, если возьмут верх австрияки. Злоупотребления княжеской властью будут ужасны. Ты уж мне поверь! И молись за французов, защитников прав человека. <...>
№ 54. НОЙФЕРУ
[Тюбинген, между 14 сентября и началом осенних каникул 1792 г.]
Милый брат!
Вот тебе то письмо[232]. В голове моей и сердце еще так чудно от различных чувств и мыслей, посетивших меня, пока я его писал. С твоей стороны очень нехорошо, что ты именно сейчас предался мести и не отзываешься! Я читал недавно пророка Наума[233]; он сравнивает ассирийские крепости и цитадели с фиговыми деревьями, на которых плоды перезрели и сыплются прямо в рот, если их потрясти. И у меня хватило юмора тайно отнести это и к себе. Честное слово, милый брат! Я думаю, меня не следует особенно трясти — не то предстанет пред вами младое дерево нагим и с сухими ветвями. Здесь мне нет никакой радости. Почти каждую ночь сижу я в нашей старой келье, думаю о разных неприятностях прошедшего дня и рад, что он прошел! Поелику я не примиряюсь с дураками, то и они со мной не примиряются. А как повезло нашему другу Аутенриту![234] Право же, весьма прискорбно для живущих, когда такая добрая душа покидает их в расцвете лет! Стипендия института стала отвратительна мне еще более после того, как я услышал бессердечные и безмозглые высказывания по поводу его смерти и в связи с другими новостями в мире[235]. Здесь все носятся с ужасной историей о Шубарте в могиле[236]. Ты наверное знаешь. Напиши мне про это. Ты не поверишь, с какой тоской ожидаю я письма от тебя. И ты можешь понять, что при таких обстоятельствах мне трудно думать о нежном и прекрасном существе так редко, как я себе предписал. Совсем тихонько я попросил у ней дружбы. О большем я и не помышляю. Моя сестренка Рика написала мне сегодня тоже, что ей очень весело в Штутгарте. Незаметно милое дитя стало невестой. Как радостно будет всем нам, милый брат, если жизнь ее сложится счастливо. — О своей новой подруге, Брейерше, она пишет восторженно. Ты там ничего не обнародовал? Она сделала одно замечание насчет того, что ее бы не удивило, если бы такой нежный характер и такой великий ум приковали к себе мужчину или юношу. — Но слово приковать — жесткое слово! Не думаешь ли ты, что оно годится в отношении одного бедняги?
Ты будешь смеяться, но мне, при моем нынешнем растительном существовании, недавно пришла в голову мысль сочинить Гимн Смелости[237]! В самом деле, психологическая загадка! — Уже глубокая ночь. Спи спокойно, милый брат! А может, ты уже смотришь сны. Тогда желаю тебе более веселого пробуждения, чем то, которое обыкновенно имею я. Напиши мне поскорее, милый! И сделай что только можешь, чтобы мне получить хоть несколько слов и от Нее.
Твой
Гёльдерлин
№ 55. МАТЕРИ
[Тюбинген, вторая половина ноября 1792 г.]
...Но, чтобы уйти от моих действий и состояния, хочу обратиться к Вам с детской просьбой, милая мама! Не утруждайте себя излишним беспокойством в связи с войной. Зачем нам мучить себя по поводу будущего? То, что может случиться, не так и страшно, как Вы, быть может, опасаетесь. Да, верно, есть вероятность того, что и у нас произойдут изменения. Но, благодарение богу, мы не принадлежим к тем, у кого могли бы быть отняты принадлежащие ему права, кого могли бы наказать за насильственные действия и угнетение. Повсюду, куда в Германии уже докатилась война, добрый гражданин потерял мало, а то и ничего, а выиграл много, да, много. А если уж так суждено, то сладостно и достойно принести на алтарь отечества[238] имение свое и кровь, и если бы я был отцом одного из героев, павших в бою при великой победе под Монсом[239], я негодовал бы при каждой слезинке, пролитой мною по нем. Как трогательно и прекрасно, что во французской армии под Майнцем, как мне в точности известно, целыми шеренгами стоят 15- и 16-летние мальчики. Когда их в связи с их возрастом призывают к ответу, они говорят: чтобы убить нас, врагу нужны мечи и пули совершенно так же, как и для того, чтобы убить солдат, которые старше нас; мы обучаемся строю так же быстро, как и всякий другой, и мы предоставляем право нашим братьям, стоящим в шеренге позади нас, застрелить первого из нас, кто дрогнет в бою. Однако же почталиону пора ехать. Прощайте, милая мама!
231
232
234
235
10 августа была упразднена монархия и созван Национальный конвент. Г. Мит указывает на речь Дантона от 2 сентября, которую он завершил знаменательной фразой: «...чтобы разбить врагов отечества, нам необходима смелость, смелость и еще раз смелость — тогда Франция спасена» (SWuB. Bd. IV. S. 542). Ф. Энгельс цитирует то же место в оригинале в работе 1852 г. «Революция и контрреволюция в Германии», говоря о франкфуртских событиях 1845 г.: «...словом, действуй по словам величайшего из известных до сих пор мастера революционной тактики, Дантона: de l’audace, de l’audace, encore de l’audace!»
236
...о
237
238
239