О мой Нойфер! Если бы я уже был у тебя! Я не нахожу себе места. Как хотел бы я, чтобы следующее письмо от тебя принесло мне более радостные известия. Не забывай, что это ты страдалец, а я лишь помогаю тебе нести твой крест. Благослови небо страждущую Святую!
Вечно
твой
Гёльдерлин
№ 88. НОЙФЕРУ
Вальтерсхаузен близ Мейнингена, 10 окт. 94 г.
Я был уже на несколько дней пути ближе к тебе, нежели обычно, в одном из имений Кальбов на Штайгервальде, неподалеку от Бамберга, и ждал твоего письма, которое, несмотря на все протесты, заставило бы меня поспешить к тебе, чтобы доказать, что еще есть у тебя в мире одно верное сердце, — если бы это письмо не звучало так светло и прекрасно. Я получил его очень быстро, перед моим отъездом отсюда я озаботился везде, чтобы его переслали мне незамедлительно. Так что жертва была не очень велика, милый брат, ибо я был уже почти на полдороге, а природа одарила меня парой крепких ног. Но тут пришло письмо, и только мне одному известно, как радовался я, что тебе нет во мне нужды. Это был один из тех часов, в который радость укрепляет нас на месяцы. Глубоко и вечно живет в моей душе желание, чтобы эта прекрасная любовь смогла продлиться, вместе со всеми ее добродетелями и всем ее блаженством, которое она дарит, со всеми ее цветами и плодами. Она является мне, когда припоминаю я наше [жестокое] время, как соловей в осеннюю пору. — Поверь мне, милый, добрый брат мой, что положение неравенства, в котором нахожусь я по отношению к тебе с этой стороны более волею судеб, нежели в силу моих собственных свойств, вовсе не мешает мне с радостью и уважением оценить всю красоту и достоинство этого отношения. И я не понапрасну говорю: «с уважением», ибо без того, что порождает уважение, без благородства и постоянства нравственного человека такое отношение, конечно же, не могло бы существовать. Кое-что есть все же и у меня: союз с тобой, и он будет жить и принесет свои цветы и плоды, как и союз твоей любви. Это очень для меня серьезно, милый Нойфер. Я слишком глубоко убежден и с каждым днем все более буду укрепляться в убеждении, что такая дружба, как наша, не валяется на дороге, чтобы мне не дорожить ею и не сохранить ее навсегда. Это почти мое единственное утешение, когда я в нем нуждаюсь, думать, что мое сердце постоянно связано с Одним существом, что я знаю Одну натуру, которой могу доверять. Что я нуждаюсь в таком утешении, можешь мне поверить, потому что ты, как и я, знаешь, что люди по большей части хорошо относятся только к самим себе, к другим же, если им это позволить, они относились бы так же, как к своим горшкам и стульям: их остерегаются разбить или поломать, покуда ими пользуются или покуда они не вышли из моды; — что я не позволю себя поломать, понятно само собой; что я позволяю пользоваться собою лишь до тех пор, пока я сам не сумею использовать себя лучше, понятно также; но все это очень мало.
Мои внешние обязанности сейчас часто для меня очень тяжелы. <...> Впрочем, я стараюсь держаться, насколько это возможно, и, как только солнце заглянет ко мне в окно, я встаю, почти всегда с радостью, и стараюсь использовать, насколько могу, несколько утренних часов, единственные, когда я, собственно, имею покой. Большая часть их этим летом прошла у меня над романом, первые пять писем которого ты найдешь этой зимой в «Талии». Я почти закончил первую часть. От моих старых бумаг не осталось почти ни строчки[264]. Великий переход из юности в мужественность, от аффекта к разуму, из царства фантазии в царство истины и свободы кажется мне достойным такой медлительности в разработке. Но я жду не дождусь того дня, когда закончу всю книгу, потому что тогда я беспрепятственно примусь за осуществление другого проекта, который еще более дорог мне, — смерть Сократа, по образу древнегреческих драм. Лирического я с весны мало что сочинял. Стихотворение Судьбе, что я начал еще дома, а прошлой зимой почти полностью переделал, я под пасху вложил в письмо к Шиллеру, и он, кажется, недурно его принял, судя по тому, что он мне пишет в ответе на мое последнее письмо, в котором я послал ему фрагмент «Гипериона». Он определил его в альманах, издателем коего он в скором времени будет, и я собираюсь, по его просьбе, послать ему еще кое-что. От плодовитости моей натуры будет зависеть, смогу ли я прислать тебе что-нибудь для альманаха Рейнхарда[265], для «Академии»[266] и «Музеума» Конца[267], я не хотел бы, чтобы тебе пришлось краснеть за меня, было бы бесстыдством с моей стороны так отплатить тебе за дружеское предложение, во всяком случае, я не хотел бы обременять тебя случайными творениями моего пера. Может быть, я предложу тебе статью об эстетических идеях[268]; поскольку она может рассматриваться как комментарий к «Федру» Платона, а одно место из него там в моем переводе (?), то, может быть, она пригодится Концу. В основном в ней будет содержаться анализ прекрасного и возвышенного, согласно которому Кантова теория представляет дело упрощенно, но, с другой стороны, более многогранно по сравнению с тем, что частично сделал уже Шиллер в своем сочинении о грации и достоинстве, который, однако, осмелился сделать на один шаг меньше, переступив пограничную линию Канта, чем следовало бы, по моему мнению. Не смейся! Я могу заблуждаться; но я проверял, проверял долго и с усердием. — Сейчас я занят переработкой моего стихотворения к Гению юности. — Вероятно, в начале ноября я уеду в Йену. <...>
264
От
265
266
267
[для]