Начальник станции решил: единственное, что может спасти от отупляющего безделья, это спорт. Он предписал всем, включая Пана, каждый день бегать и прыгать до ломоты в суставах, чтобы не потерять форму. Но бегать и прыгать приходилось в масках, поскольку кислорода в атмосфере не хватало, и все, включая самого Симона, проделывали эти процедуры с неохотой. Зато Пан, свободно чувствующий себя в любой атмосфере, казалось, нашел в спорте второе (или какое там по счету?) призвание. Он не начинал дня, чтобы не проделать часовую разминку, не пробежать по мягкой пыли предписанную начальником сотню километров. Пан уверял, что только после такой пробежки чувствует себя готовым к работе, поскольку все щупальца получают необходимую гибкость, суставы — свободу движений, а нервные центры — высшую активность. Но автоматика работала исправно, и Пан продлевал упражнения чуть ли не на целый день. Он явно любовался собой, демонстрируя перед людьми гибкость и активность, что дало Ивану повод назвать его однажды «самовлюбленным антропоидом». Иван высказал даже опасение: как бы Пан, увлекшись самосовершенствованием, не перепрограммировался. Но Симон не разделил этого опасения, заявив, что в борьбе с бездельем все средства хороши, и что бы ни случилось, а Пана — самый сложный и дорогостоящий биомеханизм — он сохранит в исправности…
Светило зашло, и сразу на пустыню упала непроглядная тьме. На вышке зажегся прожектор, рассеянным лучом высветил всю территорию станции и еще изрядное пространство вокруг нее. Пан перестал прыгать, улегся на площадке, звездой раскинув все восемь щупалец.
Пан был удивительным созданием, наделенным невероятной силой, фантастической неутомимостью, умеющим делать все. Но сейчас Ивану было жаль его. Со своим увлечением прыжками и бегом он напоминал могучего гордого льва, униженного дрессировщиком до совсем нетрудного для него, покорного нелепого прыгания на арене цирка с тумбы на тумбу.
Вечер прошел обычно. Кухонные автоматы выставили на стол заранее заказанные блюда, казавшиеся, как всегда, невкусными, поскольку никто давно уже не испытывал ни голода, ни обычного хорошего аппетита, вызываемого усталостью. Затем автомат-синтезатор скучным голосом прочел им дневную сводку, обобщающую показания всех датчиков за день, и добавил, что сводка уже отправлена по космическому каналу связи. Затем Иван без особого энтузиазма сыграл в шахматы со вторым наблюдателем Оразом Мустафиным, продолжая бесконечный матч на первенство станции, и рано отправился слать.
Разбудил его подземный толчок. В этом не было ничего необычного здесь такое случалось каждый день, но Иван больше уже не мог уснуть. Вспомнился сон, странный, даже, пожалуй, очень странный, и отдохнувший мозг принялся так и этак анализировать ускользающие картины.
«Почему сны так легко забываются? — думал Иван, рассматривая слабо освещенный потолок. — Работают только центры короткой памяти? Но и самая короткая память — долгожительница в сравнении с самым длинным сном. Значит, мозг, поиграв во сне фантастическими картинками, быстро стирает их. Как растерявшийся студент, поймав строгий взгляд профессора, торопливо стирает с доски фантасмагорию цифр и формул, которые только что писал с завидной уверенностью».
Но этот сон Ивану Гулыге хотелось хоть ненадолго удержать в памяти. Было в нем что-то необычное, тревожащее. Словно напоминание, предупреждение о чем-то.
На Земле это было или на какой другой планете, в детстве или в теперешнем зрелом возрасте — не поймешь. Будто плясал он под звуки какой-то волшебной дудки, не хотел, а плясал. И был уверен почему-то, что пляска эта совершенно необходима для него, что она помощница во всех делах, даже само дело. Потом он очутился здесь, на мертвой Аксиоме, под холодным фиолетовым чужим небом, но все плясал, потому что дудка продолжала звучать. И его товарищи по станции, даже наивный Пан, все плясали и плясали, забыв про свои дела. И когда подземный толчок раскидал их по сухой пыли, они и лежа дрыгали ногами, теряя секунды, которые еще могли спасти их…
Может, именно толчок, разбудивший Ивана, и породил весь этот бред? Но каким же быстрым должен быть сон, длившийся, казалось, так долго?!
Иван встал, стараясь не шуметь, чтобы не разбудить спящих товарищей, вышел за дверь. У порога на просторной, поблескивающей в свете прожектора стекловидной площадке спал Пан. Площадка эта была сделана специально для робота, чтобы лежал он на ней не смыкая хотя бы пары из своих восьми глаз, прислушиваясь, принюхиваясь, готовый в любой момент поднять тревогу, отразить нападение.
Увидев Ивана, робот заморгал всеми восемью изумрудными глазами, потянулся, грациозно приподнявшись на всех восьми щупальцах. И снова распластался на площадке: было еще слишком рано, чтобы вставать, тем более что делать Пану все равно было нечего.
Иван вышел из луча прожектора и сразу утонул в кромешной тьме. Безбоязненно, опасаясь лишь того, чтобы не споткнуться, он отошел подальше, поднялся на пологий лавовый бугор, нащупал ногами небольшую ровную площадку и сел на нее, привычно погладив пальцами неровную поверхность. Площадка эта, словно доска, влитая в лавовый поток, была его любимым местом. В морщинках доски угадывался какой-то рисунок, почему-то казавшийся Ивану знакомым. Исследователи а свое время настроили немало гипотез относительно происхождения рисунка. Всегда увлекающийся Симон уверял даже, что это своеобразная карта звездного неба с хвостатыми кометами и линиями силовых полей. Симону повсюду мерещились следы иных цивилизаций. Однако никто не мог толково объяснить истинную природу столь четкого замысловатого рисунка, и это давало Симону повод все больше утверждаться в своей правоте.
Иван знал на этой доске каждую линию и теперь, ощупывая холодный камень, словно бы наяву видел рисунок.
Пустыня дышала холодом. Из этой ледяной тьмы освещенная станция казалась до боли одиноким оазисом.
Восток начал светлеть. Скоро тьма разделилась чертой горизонта на две части — темную непроглядную поверхность планеты и темно-фиолетовое, испещренное яркими звездами небо. Близился день, багровый, холодный.
Когда совсем посветлело и стали просматриваться дали, Иван пошел к станции по мягкой пыли, оставляя цепочку следов. В этот момент сильный толчок бросил его лицом в пыль, и он, падая, едва не сбил маску. Вскочил в тревоге, торопливо протер очки — толчок все же был необычно сильным — и увидел, что вышка на месте, здание станции и все пристройки стоят целехонькие. А Пан, сверхчуткий Пан, который первым должен реагировать на опасность, преспокойно подпрыгивает на площадке, занимаясь утренней разминкой.
Новый толчок покачнул почву, послышался глухой гул. Равнина за станцией начала вспучиваться бугром, но и это не очень обеспокоило Ивана, поскольку Пан не прервал своего занятия, только запрыгал быстрее. А потом он сорвался с места и помчался по пустыне, поднимая легкое облачко пыли. В тот же миг Иван почувствовал мелкое дрожание почвы, словно ее лихорадило. Оглянулся на вспучившийся бугор и увидел что-то вишнево-красное, валом нависшее над склоном бугра. Мелькнула мысль, что именно эту вибрацию — предвестник извержения — уловил чуткий Пан и потому бросился бежать. Но такое его поведение никак не вязалось с программой, которой должен неукоснительно следовать робот, и Иван отбросил эту нелепую мысль. Испугать робота ничто не может. Робот обязан защищать людей до последнего и если уж погибать, то первым… Что он может против лавового потока?.. Пусть ничего не может, но в случае опасности он должен быть с людьми…