Эске еще неизвестна была эта особенность женского характера, но не без какого-то смутного страха и не без предчувствия беды слушал он речи Миррины о ее госпоже, вовсе уже не с тем интересом, какое возбудило в нем общение с таким лицом несколько раньше.
– Меня ли именно она ждет?.. И как ты могла найти меня в таком городе, как наш?
– Я знаю многое, – отвечала веселая служанка, – но не хочу кричать на весь мир о том, что знаю сама. Впрочем, я отвечу на оба твои вопроса, если, в свою очередь, ты пожелаешь ответить на один мой. Валерия не произносила твоего имени, но все же я уверена, что только ты один во всем Риме можешь удовлетворить ее желания. Я знала, что найду тебя на берегу реки, потому что нельзя помешать гусю идти к воде, а сумасшедшему – к своей участи. Теперь ответишь ли ты на мой вопрос с таким же чистосердечием? Любишь ты эту бледную, неопытную девушку, которая так быстро убежала, когда я застала вас вместе?
Это был именно тот вопрос, который в течение всего вечера задавал себе Эска, и, надо сознаться, без особенного успеха. Поэтому и Миррине не пришлось получить вполне категорического ответа. Бретонец немного покраснел, подумал и уклончиво ответил:
– Сходятся люди одинаковые. А что общего между двумя чужестранцами, рожденными на двух самых противоположных концах империи?
Миррина с торжествующим видом захлопала в ладоши.
– Сходятся люди одинаковые, говоришь ты, – весело воскликнула она. – Не пройдет и часа, ты будешь говорить иначе. Но тише!.. Теперь молчи и иди тихонько за мной. Под этими деревьями становится очень темно.
Сказав эти слова, Миррина провела Эску в узкую дверь, выводящую в окольную улицу, куда они оба вышли, и пошла со скоростью и уверенностью, говорившими об ее отличном знании местности, так что Эска с трудом поспевал за нею. Теперь они очутились в очень густой роще, пересекаемой полосами света поднимавшейся луны, и Эска с трудом мог различать белое платье Миррины. Затем они вышли на нежную и ровную лужайку, окаймленную группой черных кедров, сквозь ветви которых виднелась луна. Наконец, завернув за угол колоннады, где высилась фантастическая статуя, они достигли другой двери. Она тихо отворилась под рукой Миррины, и они оба вступили в длинный узкий проход, устланный ковром и слабо освещаемый лампадой.
– Подожди здесь, пока я раздобуду огня.
На минуту исчезнув, она тотчас же вернулась, чтобы провести Эску через большую темную комнату, затем через другой ход и, наконец, вдруг остановившись, подняла шелковую портьеру и просто прибавила: «Ты найдешь здесь вино и пишу» – и втолкнула его внутрь.
Потоки нежного света ослепили его взоры, но ему удалось тотчас же рассмотреть пышную красоту того уединенного покоя, в который он вошел. Видно было, что женский вкус и ум распределял огромные богатства, служившие для украшения комнаты. Стены были покрыты фресками разнообразнейших цветов, представляющими самые увлекательные сцены. Там – три богини-соперницы, во всем блеске своих бессмертных чар, не сводили глаз с сильно смущенного пастуха Париса. Зависть была написана на лице Юноны, презрение – на прекрасном и надменном челе Минервы, и улыбка, заслужившая блестящее яблоко, светилась в прелестных глазах Афродиты. Дальше – Цирцея[16], в своем магическом величии, и ее жертвы, со сверкающими глазами и пересохшими губами, по-видимому, все еще просящие испить из соблазнительного и сладостного, но пагубного кубка. Очаровательный Эндимион[17] дремал в грезах любви. Леда старалась освободиться от ласк своего бессмертного любовника. Здесь – текла кровь красавца Адониса[18], сраженного лесным чудовищем; там, где широколистые кувшинки дремали на водной поверхности, над водой наклонился Нарцисс, и его жизнь исчезала в созерцании собственного образа Молодой Бахус из бронзы лежал среди виноградных плодов. Мраморный Купидон плакал над своим сломанным луком. Около карнизов хоровод нимф и сатиров танцевал, держась за руки. Это были сильные властители лесов, пышущие изобилием своей красоты и силы. Наконец, вдалеке, освещенный прямо падающими на него лучами лампады, висел портрет самой Валерии. Искусный художник изобразил ее в развевающемся платье, которое давало полную возможность оценить пропорциональность ее роста и совершенно своеобразную позу. В этой позе сдерживаемой страсти видна была и заносчивость могущественной женщины, и надменное кокетство, являвшееся не последней из ее прелестей.
16
17
18