– Ты один, – сказала она, с большими усилиями обретя спокойствие и очень поспешно произнося слова, – один в этом огромном городе, но ты честен и храбр. Такие люди, как ты, редки и стоят целого легиона. Однако тебе необходимо иметь золото в своем кошельке и меч на перевязи, если ты хочешь иметь успех. Ты получишь то и другое от меня и скажешь черноглазой девушке, что это Валерия спасла ее и тебя.
Его голубые глаза взглянули на нее с глубочайшей благодарностью, и в сердце патрицианки снова вспыхнула безумная любовь, готовая усыпить все иные соображения, кроме страсти. Но ответ Эски не замедлил тотчас же расхолодить ее.
– Мы будем навеки благодарны тебе!.. О, если кому-нибудь из нас удалось бы доказать это на деле! Мы никогда не забудем Валерии.
Миррина подумала, что ее госпожа никогда не казалась столь величественной, как в этот момент, когда она подозвала ее к себе и послала в свою комнату принести кошелек с золотом и один из мечей, висящих в прихожей, с тем чтобы передать все это Эске. Затем, бледная и выпрямившаяся во весь рост, Валерия направилась в дом, по-видимому, нечувствительная к благодарности и уверениям варвара, но прежде чем дойти до порога, она оглянулась и дала поцеловать ему свою руку. Исполнив поручение, Миррина увидела лицо Валерии, склонившееся над головой раба, наклоненной в знак почтения, и даже эту бессердечную девушку растрогало безумное, нежное и безнадежное выражение ее лица. Но прежде чем Эска поднял голову, Валерия сделалась холодна и бесстрастна, как мрамор. Она тихо скрылась под портиком, и у Миррины, несмотря на всю ее смелость, не хватило духу последовать за ней в ее собственный покой.
Глава VI
Увядшие листья
Звезды ярко горели над крышами домов великого города, под которыми таилось неописуемое множество надежд, опасений, желаний, преступлений, радостей, трудов, забот, бесчинств, козней и сновидений. Сколько гнусностей прикрывали эти черепицы толщиной в полдюйма! Какие контрасты разделены были еловыми перегородками, с замазанными известкой трещинами! Здесь несчастный труженик, истощенный усталостью, со впалыми глазами и ввалившимися щеками, силится заработать пропитание, для которого мало труда целого дня; там храпит огромный и жирный раб, похожий на сплошную кучу сала, по горло пресыщенный украденным вином и обильными остатками со стола господина. На одной стороне улицы целая семья скучена в душном чердаке, на другой – обширный дворец, устланный мраморными плитами, с хорошо освежаемыми прихожими и коридорами и с высокими потолками, предназначен для прихотей и позорных наслаждений одного господина, патриция по происхождению, сенатора по положению, но, несмотря на это, человека беспутного, подлого, вероломного и развратного. Если бы можно было снять эти кровли и показать все эти комнаты миллионам ночных очей, по-видимому, так внимательно всматривающихся в город – в каком бы ярком свете предстало развращение царственного Рима! Язвы проказы зияли на его порфире; они окружали владычицу мира, наполняли ее и терзали до мозга. В эти минуты под одной угловой кровлей, в жалком чердаке происходила сцена, которая, несмотря на всю свою отвратительность, не могла, однако же, служить показателем порока и вероломства, замышляемых ночью в Риме.
Отпущенные из дома своего патрона, когда больше уже не было нужды в их услугах, и, так сказать, отрешившиеся от всех дневных занятий, Дамазипп и Оарзес возвратились домой с целью подготовиться к ночным подвигам. Их дом принадлежал к числу самых недорогих и бедных среди многочисленных жалких помещений, сдававшихся за дешевую плату и находившихся в огромном городе, но был страшно переполнен квартирантами. Четыре голые, полуразвалившиеся, перетрескавшиеся от жары стены поддерживали гладкие стропила, на которые опирались черепицы, еще горячие от лучей послеполуденного солнца. Скрипучая кровать из изъеденного червяками дерева, с неуклюжим тюфяком, сквозь дыры которого торчала солома, занимала один угол; в другом стоял до половины наполненный теплой водой кувшин из простой жженой глины, но с красивым рисунком, исполненным в греческом стиле. Эти два предмета составляли всю обстановку чердака вместе с несколькими неровными полками, заставленными разными мазями, притираньями и неизбежным куском пемзы, посредством которого изящный римлянин выщипывал все лишние волоски со своих щек и изнеженных рук. Разбитый Хирон[26], из простого гипса, хотя и сохранивший несомненные следы талантливой работы в тех местах, где плечи и копыта центавра не были обезображены, сторожил эти сокровища, занимая то место, которое в благочестивые дни старинной республики отводилось для ларов и пенатов, как бы бедно ни было жилище. Корка заплесневелого хлеба, упавшая с крышки открытого сундука, переполненного одеждой, валялась на полу, и рядом с ней стоял кувшин из-под вина, опорожненный до самого дна.
26