– Похож на бабу, мой друг?.. Да, это так, – заговорил он с некоторым оттенком неудовольствия, – но уж не на такую уродливую, какую ты, к своей досаде, увидишь тотчас же, едва мы выйдем на улицу. Я полагаюсь на тебя, любезный мой Дамазипп, – прибавил он шутливым тоном, – что ты примешь свою прелестную подругу под свою защиту от всяких неприятностей и оскорблений.
Дамазипп был трусом, и он знал это. Но он отвечал громким голосом:
– Пусть-ка они подступятся, пусть-ка! Коли угодно, так целыми дюжинами зараз! Э, брат! Славный нож да легкий шлем – этого с меня довольно, хотя бы даже мне пришлось столкнуться грудь о грудь со всей шайкой гладиаторов. Патрон знает толк в людях, как никто. Зачем бы он стал избирать для такого дела Дамазиппа, если бы он не знал, что у меня рука из железа, а сердце твердо, как дуб?
– И что у тебя медный лоб, – прибавил египтянин, почти не скрывая презрительной усмешки.
– Да, у меня медный лоб, – повторил тот, видимо довольный комплиментом – Эх ты, приятель! Трепетное сердце, слабая рука и бабьи манеры, может быть, не позор для человека, рожденного на берегах теплого Нила. А мы, пьющие воды Тибра (что, кстати сказать, не очень-то умно), мы, кровь Ромула, дети волчицы[29] и потомки бога войны, мы никогда не бываем так счастливы, как в те минуты, когда земля дрожит под нашими ногами во время схватки, когда сердца хотят выскочить при бряцанье щитов, а уши оглушены воплями победы. Но слушай! Что это значит?
Лицо хвастуна сделалось страшно бледным, и он порывисто отстегнул перевязь, так как дикий, зловещий крик раздался на соседних крышах, то усиливаясь, то ослабевая, словно в ужасном бою, и возвещая своими резкими колебаниями жестокий триумф одних и беспощадное поражение других.
Оарзес также слышал этот шум. Его мрачное лицо, с написанными на нем злобой и пронырством, теперь уже слишком мало походило на лицо женщины.
– Старые преторианцы подняли бунт, – спокойно сказал он. – Я ждал этого целую неделю. Ну, храбрый вояка, сегодня тебе представится на улицах немало случаев для борьбы, битвы, добычи, любви, вина и всего прочего, и притом это тебе не будет стоить и одного динария.
– Но теперь неблагоразумно будет показываться вооруженным, – сказал Дамазипп, присаживаясь на край постели, со смущенным лицом и с видом человека, совершенно сбитого с толку. – А к тому же, – прибавил он с забавным усилием сохранить свое достоинство, – хорошему римлянину не годится вмешиваться в гражданскую войну.
Оарзес на минуту погрузился в размышления, не смущаясь вторичным криком, заставившим его перепуганного товарища затрепетать всеми членами. Затем он погладил свои брови и сказал кротким и убедительным тоном:
– Не видишь ли ты, друг мой, как все это благоприятствует нашей затее? Если бы город был спокоен, мы могли бы возбудить внимание, и дюжина случайных прохожих, хотя бы обладающих половиной твоей храбрости, могла бы помешать нашему успеху. Теперь улицы будут свободны от маленьких шаек, а огромной толпы нам легко будет избежать, прежде чем она очутится около нас. Одно насилие среди сотни других, которые, конечно, будут совершены нынешним вечером, пройдет незамеченным. На трех или четырех смельчаков-рабов, находящихся в твоем распоряжении, все будут смотреть, как на участников той или другой боевой партии, и безукоризненная слава самого патрона будет защищена от всякого пятнышка. Кроме всего, во время суматохи, какая, вероятно, поднимется ночью, женщина может кричать изо всех сил, и никто на это не обратит внимания. Ну, идем! Подвязывай снова свою перевязь, почтенный герой, и спустимся помаленьку на улицу.
– Но ведь если преторианцы возьмут верх, – отвечал тот, выказывая слишком мало расположения к похождениям, – что тогда станется с цезарем? А если цезарь будет свергнут, так ведь падет и патрон, и тогда что нам за польза от этого ночного похода?
– Эх ты Аякс[30] с ожиревшим мозгом! – смеясь, воскликнул египтянин. – Ты смел и отважен на деле как лев, но в совете невинен как ягненок. Неужели ты так мало знаешь трибуна, что можешь вообразить, будто он будет на стороне побежденных? Если в Риме неурядица или бунт и город кипит и дымится, как огромный котел с похлебкой, в котором лучшие куски всплывают кверху, так неужели ты можешь думать, что Плацид не подкладывает огня снизу? Он сказал себе, что, какова бы ни была судьба цезаря в этот вечер, завтра трибун будет и популярнее, и могущественнее, чем всегда, и я, со своей стороны, сильно побоялся бы не слушаться его приказаний.
30
Аякс, сын