Сначала он вынул бумажник, отсчитал купюры и положил их на стойку. Потом, аккуратно и очень деликатно, двумя пальцами взял Артура за локоть и отвел его на два шага в сторону, чтобы их никто не мог услышать из общих знакомцев, несмотря на то, что ощущение, что они все еще находятся в отделяющем их от остального зала шаре, никуда не делось.
Имс потянул Артура за локоть ближе к себе, заставляя наклониться, и тот послушно нагнул шею, приблизив ухо к губам Имса.
– Ты обратился не по тому адресу, дорогуша, – сказал Имс сладко и ядовито. – И только потому, что я сегодня добр и люблю весь мир, твоя рожа все еще цела и даже однотонная, а не разукрашена во все цвета радуги. И я прощаю тебе мой сегодняшний облом только потому, что вижу тебя сегодня во второй и последний раз в своей жизни, ясно? Только поэтому. Так что отвали от меня и постарайся больше не приближаться ко мне на расстояние удара, ладно? Во избежание, так сказать. А то впредь все сваренные снадобья тебе придется тратить на себя.
После чего Имс выпустил локоть придурка из хватки и даже нашел в себе силы не пихнуть его через весь паб. В конце концов, Имс старался не допускать жертв среди мирного населения.
***
Спать Имс лег злой, проснулся еще злее. Чувствовал он себя приблизительно так, как закипающий на плите чайник – уже булькает, но никак не прорвется истошным свистом. В чайнике бурлила странная смесь эмоций: злости от неслучившегося секса, негодования от сделанного ему неприличного предложения и брезгливого веселья.
Имс отправился в колледж, но быстро вернулся домой, потому что не мог найти себе места. К тому же ему параноидальным образом казалось, что за ним кто-то следит, ловко прячась за углами, когда Имс оборачивался. Сумасшествие это никак не заканчивалось, сосредоточиться на работе было невозможно, а еще Имс боялся наткнуться на этого Артура. То обстоятельство, что до этого за год жизни Имса в Дублине они виделись всего один раз, да и тот недавно, ничем не улучшало настроения: всем известно, что по закону подлости все нежелательные происшествия и встречи происходят именно тогда, когда их хочется избежать любой ценой.
Стоило только мысли об Артуре возникнуть в сознании, как Имс чувствовал, что его словно заливает растопленным сургучом: липким, жгучим и багровым. Имс не знал, куда себя деть: не лежалось, не читалось, даже футбол – и тот смотреть не хотелось.
Это как же надо понимать – что ему можно запросто сделать такое предложение? То есть, он выглядит так, что предполагается, что он может согласиться?! Заебись! Имса даже передернуло. Пожалуй, больше всего Имса выводила из себя беспредельная наглость этого Артура. Предложение было сделано таким самоуверенным тоном, с таким апломбом, что было ясно как день – парень не то что сомнений никаких не испытывал, но и вообще не предполагал, что ему могут оказать сопротивление. Уж слишком бестрепетно он держался, с видом человека, отлично знающего себе цену.
Наверное, взбесило Имса именно то, как вел себя этот любимчик колледжа: не зря же Памела именно об этом и упомянула первым делом. Безграничная уверенность человека, никогда не знавшего слова «нет». Абсолютная вера в то, что любое существо, да-да, именно так – любое существо даже и не помыслит об отказе. Этот Артур вел себя как какой-нибудь король, для которого существует только один вариант ответа на любое его пожелание: «да, сию секунду».
А кроме того, приходилось признать, что до кучи Имс получил еще и здоровенный пинок по собственному тщеславию: парень не был на взгляд Имса даже хорошеньким, худой, смуглый, с раскосыми узкими глазами, лопоухий – словом, и посмотреть не на что. Короче – как посмел?
Не то чтобы Имс был против геев – в конце концов, он учился в Итоне и потом в Оксфорде и нагляделся там на многое. Сексуальная революция давно уже отгремела, так что толерантность в среде английского студенчества, и так постоянно балансирующая на грани откровенной распущенности, была нормой жизни. Имс был человек общительный, знакомцев и приятелей у него было хоть отбавляй, так что ничего удивительного не было в том, что среди этих приятелей были и геи. И, понятное дело, бывало и так, что он получал завуалированные намеки, а то и довольно откровенные предложения. Поначалу это смущало, потом льстило, а потом Имс научился отвечать на такие вещи достойно и вежливо, и на этом все заканчивалось. И все, все, от кого ему доводилось получать подобные приглашения, были как на подбор красивыми, хотя и слегка женственными мальчиками, а вовсе не тощими, бронзовыми, как ящерица на камне, невыразительными наглецами. Но никто, никто еще и никогда не говорил ему: «Пойдешь со мной, потому что я так хочу», и вот это как раз и приводило Имса в состояние бессильного исступления.
Однако к вечеру все же происшествие потеряло свою царапающую остроту, на следующий день скорее воспринималось как смешное, нежели чем возмутительное, а через неделю Имс уже и думать забыл об Артуре. На смену пришли другие происшествия и переживания, подошел срок премьеры, и спектакль явно удался, после чего, на волне успеха, Имс прямо в гримерной трахнул Памелу, наконец-то наверстав упущенное.
За хлипкой дверью кто-то то и дело бегал туда и сюда, кто-то кого-то поздравлял, смеялся, а на сцене уже организовывали скромный банкет для труппы и сочувствующих. По идее, Имсу, да и Памеле тоже, следовало бы снять грим и переодеться, но Имса так накрыло возбуждением и адреналином, что терпеть было выше его сил. Памела, в длинном бархатном платье цвета граната, раскрасневшаяся от триумфа, выглядела обворожительно. Имс решительно усадил Памелу на гримировальный столик и, получив в ответ приглашающую улыбку, уже без всякого промедления полез руками под пышные юбки. Памела отвечала с воодушевлением, Имс подцепил ее под коленями и дернул на себя, заставляя обхватить себя ногами. Памела послушно обмякла, уцепившись за его шею, и Имс плавно и уверенно втиснулся в мягкое и горячее и тут же начал размеренно двигать бедрами, с удовольствием прислушиваясь к тихим размеренным вздохам партнерши. Трехстворчатое зеркало за спиной Памелы, окруженное по периметру яркими белыми лампами, в утроенном масштабе отражало яркие ленты и золотую тесьму, которыми были обильно украшены их костюмы, и слегка очумевшему Имсу почудилось, что он находится внутри какой-то музыкальной шкатулки, выстланной изнутри алым бархатом и золотой канителью и заполненной гранатами и рубинами, где вместо незатейливой механической песенки проигрываются такие же механические звуки другой незатейливой мелодии.
Отражающиеся в зеркалах складки ткани, казалось, шевелились сами по себе, словно ожив, Имс почему-то уже не столько смотрел на Памелу, сколько на собственное отражение в зеркале, которое, теряясь в тусклых отблесках золота и багрянца, с искаженным лицом обнимало другую отражающуюся фигуру. И вот тут, в этом мельтешении Имсу пригрезилось, что вместо рыжеволосого затылка Памелы, которое согласно законам физики он должен был видеть в зеркале, показалось ему в неверных глубинах зазеркалья чье-то другое лицо, темное, как ночь в ирландских холмах, с разочарованными горькими глазами. Имс зажмурился и кончил, краем сознания отметив довольный протяжный стон Памелы.
Позже, после положенной порции поцелуев и обжиманий, когда Имс уже расслабленно развалился в кресле, снимая влажным тампоном грим с лица, а Памела стояла в дверях, выжидая момент, когда можно будет незаметно пробраться в женскую гримерку, она вдруг сказала, хихикнув: