— А потом поняли?
— В сорок третьем, весной, я узнала их поближе. И тогда поняла.
— Все же вы попали к ним?
— Я работала у них по заданию, — просто, без малейшего намека на рисовку сказала она. — Но об этом лучше не вспоминать.
— А Лиля Брегман? Как сложилась ее судьба?
— А я вот еду к ней в гости.
— Брегман, — силясь что-то вспомнить, произнес Корепанов. — Лиля Брегман… Почему это имя кажется мне знакомым?
— Несколько дней назад ей присвоили звание лауреата республиканского конкурса вокалистов. Ее портрет был почти во всех газетах. — Она глянула на часы и ужаснулась. — Начало второго!.. Вы давно, верно, спать хотите, а я… Спокойной ночи.
Алексей хотел сказать, что он совсем не устал, что ему совсем не хочется спать. Но вместо этого произнес почему-то очень тихо:
— Спокойной ночи.
Она открыла дверь своего купе и, прежде чем закрыть ее за собой, улыбнулась Алексею доверчиво и ласково, как старому другу. Он тоже улыбнулся ей и вскинул руку на прощание. Потом вспомнил, что даже не знает, как ее зовут.
В купе все уже спали. Алексей взобрался на свою полку, разделся и лег. Стучали колеса. Сейчас их стук уже воспринимался иначе. «Вэк!.. Вэк!.. Вэк!..»
Майор завозился, попросил закурить. Алексей дал ему папиросу и сам закурил.
— Долго же вы ее там охмуряли, — сказал майор, чиркнув спичкой.
— Никто никого не охмурял, — ответил Корепанов. — Просто беседовали. Кстати, вы не знаете, как ее зовут?
— Не знаю, — сказал майор и рассмеялся: — Вот здорово: весь вечер проболтали, а спросить, как зовут, не удосужился.
«Ладно, завтра узнаю», — решил Корепанов.
Но утром ее уже не было. И проводник не мог сказать, на какой станции она сошла: многие сходили, всех не упомнишь.
3
Город произвел на Алексея гнетущее впечатление.
Тягостно было смотреть на знакомые кварталы. Может быть, потому, что в сорок первом, когда он уходил отсюда, была теплынь — лето в разгаре, а сейчас — глубокая осень и деревья стоят сиротливо-голые. И в окнах уцелевших домов почти нет стекол — вместо них — серый, набухший от сырости картон или старая фанера. И стены — мрачны, в темно-бурых подтеках, штукатурка ободрана, оголенные кирпичи замшели. А многих домов и вовсе нет. Вместо них — развалины или скверики — десяток тоненьких деревьев-прутиков, посредине клумба, одна-две скамьи у каменной наспех сложенной и неоштукатуренной стены. Вдоль стены — молодые побеги дикого винограда. «Еще год-другой, и они затянут стену темно-зеленым ковром, — думал Корепанов. — Подрастут деревья, и тогда скверик будет настоящим». Сейчас все это казалось бутафорным.
В гостинице нашлась свободная койка. Правда, матрац — одно название. Но Алексей был рад и этому.
Дождь перестал. Лишь изредка в окно шлепались тяжелые капли. Корепанов умылся, сменил подворотничок и пошел бродить по городу.
Возле центральной поликлиники он столкнулся лицом к лицу с Шубовым — пожилым известным на всю область хирургом, с которым до войны вместе работал в медицинской школе.
Алексей уважал его не только за высокое мастерство, но и за эрудицию, умение хорошо разбираться в сложных заболеваниях, умно спорить на конференциях, умно и тактично, не унижая оппонентов и не злорадствуя по поводу ошибок и промахов противника.
Многие недолюбливали Шубова, величали барином от медицины. Но Алексей понимал: это от зависти.
Шубов неторопливо шагал по тротуару, пристукивая своей знаменитой — черного дерева — палкой с резным серебряным набалдашником. Увидев Корепанова, остановился и широко раскрыл объятия.
— Батюшки-светы! Алексей Платонович! Какими судьбами?
— Здравствуйте, Зиновий Романович.
Они обнялись. Шубов трижды поцеловал Алексея, потом слегка отстранил его, чтобы лучше рассмотреть.
— Молодцом глядишь, — произнес весело. — Ну, совсем молодцом!..
Бывают люди, которые старятся лишь до определенного возраста. Потом время словно теряет власть над ними. Зиновий Романович относился именно к этой счастливой категории. За четыре с лишним года он почти не изменился. И шевелюра не стала белее, и морщин на лице не прибавилось.