надрез
Пока я лежал в кроватке и читал «Дэйзи Миллер»,[115] за окном послышался какой-то шум. Я встал и направил свое внимание на звуки, гадая, слышат ли их родители в спальне и не они ли это шумят на улице. Добровольное воздержание от речи имеет свои минусы, в частности – неспособность вызвать подмогу из соседней комнаты. Глядя, как оконная рама приходит в движение, я подумывал швырнуть книгу в расчете на переполох, но у меня не хватило бы сил, а если бы и хватило, я не посмел бы поступить так с книгой.[116]
Окно открылось, в дом ворвался холодный февральский воздух. Снаружи сердитый женский голос кому-то что-то шепнул. Затем в мою комнату через окно забрался кто-то в темной одежде и черной вязаной шапке. Это оказалась Штайммель. Подходя к моей кровати, она приложила палец к губам.
– Не бойся, Ральф, – сказала она. – Это просто сон.[117] Я тебе ничего не сделаю.
За окном оставался еще один человек в такой же одежде.
– Просто хватайте его, и бежим, – сказал человек.
– Шшшш! – шикнула на него Штайммель. – Пошли, Ральфи.
Она взяла меня на руки и прижала к груди. Бюстгальтер у нее, похоже, был из твердого пластика.
– Скорее, – сказал человек под окном.
– Да иду я, дебил.
Штайммель завернула меня в хлопчатобумажные покрывала из кроватки, поднесла к окну и передала человеку. Он был ниже Штайммель и в значительной мере мягче. Холодный воздух, несмотря на покрывала, кусался, и мое тело невольно затряслось. Человек спрятал меня на груди под шерстяным пальто. Оно было колючее, даже через слои покрывала, зато теплое. Он отошел от окна, пропуская Штайммель наружу.
– Вы бы закрыли окно, – сказал человек. – А то еще проснутся от холода.
– Это мысль, – ответила Штайммель. Она вернулась и тихо опустила раму. – Так, а теперь сматываем удочки. О господи, даже не верится, что он мой.
Человек, со мной на руках, и Штайммель пробрались через двор к темному седану, по-обезьяньи скрючившись.
В машине, не включая свет, Штайммель усадила меня в корзинку на заднем сиденье, сунула мне линованный блокнот и маркер и сказала:
– Валяй.
ennuyeux
На могильной плите Людвига Больцмана[118] высечено: S=k. LogW. S есть энтропия системы, к обозначает постоянную Больцмана, a W – это мера беспорядка системы, по сути, степень рассредоточенности энергии в мире. Впервые прочитав об этой формуле, я мало что понял, но когда поразмыслил – разволновался. Пространство между S и W есть пространство между тем, что находится передо мной, и тем, что спрятано внутри, за пределами моей видимости и моего понимания. Отсюда вопрос: сколькими способами можно перегруппировать элементы вещи, прежде чем я увижу разницу? Сколькими способами могут переместиться и перекомбинироваться атомы и молекулы моей руки, прежде чем я что-то заподозрю? Страшно подумать. Конечно, я понимал, что природные явления символизируют провал в хаос и что все движимо распадом, но мысль о таких губительных и незримых переменах меня впечатлила. Это было как наблюдать за чужим сознанием.
мэри мэллон
Спутник Штайммель – его звали Борис – вел сгорбившись, почти касаясь губами руля. Я видел его в промежутке между передними сиденьями. Над холмами как раз всходило солнце, мы ехали на север вдоль побережья. До меня доносился запах кофе, который хлебала Штайммель.
– Как-то все это сомнительно, – снова произнес Борис.
На этот раз Штайммель откликнулась:
– Еще бы не сомнительно, идиот. Мы похитили ребенка. Но во имя науки. А что, может, мы даже спасаем планету. – Штайммель хрипло засмеялась. – И уж как минимум, этот сопляк меня прославит. Вот связующее звено, Борис. Вот звено между стадиями воображаемого и символического. Я его препарирую, и Штайммель будет стоять в одном ряду с Фрейдом, Юнгом и Адлером.[119] И к черту Лакана. Он просто Фрейд в аэрозольном баллончике.
– Не может он быть таким одаренным, – сказал Борис.
– Этот поганец пишет стихи. Пишет рассказы.
– И что, хорошие?
– Заткнись. – Она обернулась и взглянула на меня. – Козявка нас слушает. И наверно, думает, что понимает наши слова. Правда, Ральфи?
Я написал записку, скомкал ее и бросил в сторону Штайммель. Та подобрала ее и прочитала:
115
«
116
Несмотря на то что среди прочих текстов в моей кроватке тогда лежала «Карта неверного чтения» Гарольда Блума. –
117
Ее ложь меня заинтересовала. Что, в ее представлении, я испытывал при таком сне? Каким, в ее представлении, символом она могла для меня быть? Вероятно, Штайммель виделась себе, даже наяву, конденсацией мира и родителей или, быть может, заменой чего-то подобного, столь же влиятельного. Что бы там она ни воображала, ей определенно не хватало загадочности, чтобы сойти за какой-нибудь сумасбродный символический образ в моем сне. –
118
Людвиг Больцман (1844–1906) – австрийский физик; работы по кинетической теории газов, термодинамике и др.
119
Альфред