– Та обезьяна не разговаривала. Это был феномен Умного Ганса,[251] сама знаешь.
– Неправда! – крикнула Дэвис.
Мелвин усмехнулся.
– Над чем смеешься? – спросила Дэвис.
– Над вами.
– Скажи мне, Мелвин, что за фильмы ты пишешь? – спросила Штайммель с поддельным интересом.
– Я пишу боевики.
Штайммель улыбнулась и кивнула:
– Ясно. Ты пишешь эти дерганые, нудные, антиобщественные, низкопробные целлулоидные подтирки. Ну а я фотографирую идеи.
Дэвис насмешливо фыркнула:
– Да, Мелвин, тебе только фильмы о рыбах снимать. Как нам найти одного конкретного ребенка среди двадцати миллионов человек?
– Во-первых, судя по вашим рассказам, ребенок не среди двадцати миллионов человек. Ваш ребенок в руках у какой-то невероятной правительственной службы. Какое-то секретное шпионское общество держит вашего ребенка в каких-то тайных яслях.
– Пристрелить его, а? – спросила Штайммель у Дэвис.
– Он прав, – ответила Дэвис. – Наверно, они запрятали сосунка в какую-нибудь ракетную шахту.
– Можете уйти, когда захотите, – сказал Мелвин. – Я не стану звонить в полицию. Обещаю. Просто уйдите – и я скажу, что никогда вас не видел. Пожалуйста.
– Хватит просить, Мелвин, – огрызнулась Дэвис. – Вот почему я тебя бросила. Ты вечно просишь. Просишь секса. Потом просишь меня остановиться.
– Это я тебя бросил, обезьянья манда, – сказал Мелвин.
– Мечтать не вредно, – ответила Дэвис.
– Ну все! – Мелвин встал. – Обе – валите из моего дома, немедленно!
Штайммель и Дэвис переглянулись и рассмеялись.
мост
БОГ: Ролан, ты думаешь, разумно было засунуть пенис той молодой аспирантке в вагину и двигать им туда-сюда?
БАРТ: Так было нужно. Мой пенис – расширение, не меня, но самого значения моих слов, моих следов на каждой странице, будь то письмо или произвольные пометки. Ты знаешь, я француз.
БОГ: Просто Дуглас так рассчитывал на ее постоянное обожание.
БАРТ: Я ничего не мог поделать. Если б мой пенис не был в ней, где бы он был? Если не там, то где? Мой пенис, данный тобой инструмент, расширение тебя, в конце концов, тебя и двух других сторон треугольника. Благолепие.
БОГ :А еще ты подбивал клинья к его жене, пусть и безуспешно.
БАРТ: Эта-то – она сумасшедшая. Ты знаешь, они обе не француженки.
эксусай
Вспоминая, как у Микеланджело Бог тянется сверху к руке Адама, изображая какой-то там сакраментальный жест, должен ли я испытывать то, чего мое более смутное описание того же прикосновения не способно достичь из-за отсутствия у меня литературного художественного видения? Цвета, линии, формы, даже сам размер действительно могут впечатлить, но перейти от этого признания мастерства к духовно волнующему контакту, независимо от моих культурных связей и близости к самой работе, – ребенку, равнодушному к разговорам о небесах, саде и дьяволе, такое кажется маловероятным. В конце концов, мое восприятие Бога, пожалуй, заслуживает большего доверия, поскольку я к нему ближе, чем любое другое жестикулирующее существо: я не испорчен воспитанием и плохо пересказанными библейскими сюжетами, к тому же не так давно вышел из тюрьмы. Вот, и мне могут сказать, что благодаря «силе искусства» этот потолок капеллы скорее достигает своей цели, чем, скажем, Шнабель[252] с аморфным голубым изображением Всемогущего. Но я возвращаюсь к своей картине. Толстый священник подбирается к малышу на кровати, стену у него за спиной украшают два рисунка с норвежскими скаутами-волчатами, а родители юнца изолированы в какой-то холодильной камере, вдали от происходящего.
Пока святой отец приближался, я нашел в себе силы взять бумагу и карандаш с прикроватной тумбочки и написать:
Я не понимаю характер вашего приближения.
Я молод и наивен, но предупреждаю, что способен на точный и детальный отчет о любом повороте событий.
Я вручил записку ошарашенному священнику. Он упал на колени посреди комнаты, на лбу у него тут же выступил пот – видимо, молитва требовала большого напряжения; губы лихорадочно шевелились, формируя неразборчивые слова. Затем он открыл глаза и уставился на меня, попятился с перепуганным видом.
– Боже мой, – сказал он. – Боже мой.
Он повернулся, схватил со стены распятие и сунул мне в лицо. Его потрясло и ужаснуло то, что этот символ не вызвал у меня заметного дискомфорта или страха. Он нащупал ручку двери и вышел спиной вперед, закрыв меня в комнате, оставив одного.
ens realissimum
Размышлять, почему та или иная эпоха не удалась, – это, конечно, значит не понимать сути. Снайперы на возвышенном рубеже XX века могут отстреливать художников, когда те выходят за пищей, но работа не провалилась и не не удалась. С тем же успехом можно сказать, что динозавры были ошибкой природы, что хорошо осведомленный ребенок – знак бога или дьявола. Зачем заниматься искусством? Зачем вообще какие-то телодвижения? Зачем беспокоиться? Пусть все пасутся. Пусть придут ледники. Но, разумеется, моя мысль в этом и состоит, не более того, она есть лишь то, что она есть, пусть и саркастична, своеобразное причащение для неверующих, гимн для врагов государства, молитва мертвому богу Платону. Вещи не крутятся, вещи не меняются, вещи не остаются прежними, вещи не делают ничего.
251
Дрессированный конь по кличке Умный Ганс в конце XIX – начале XX в. «решал» сложные арифметические задачи и отстукивал правильный ответ копытом. Позднее выяснилось, что наблюдательная лошадь просто реагировала на бессознательные сигналы экспериментаторов (движение бровей, задержку дыхания и т. п.).