Ну почему, почему тварь, прыгнувшая из кустов, выбрала Ромчика?! Почему не этого убогого сопляка, которого Ромчик считал другом? Почему моего сына?!! Почему это бомжеватое чмо будет жить, а мой сын — нет?!
Радомскому хотелось кого-то убить.
Из кустов донеслись звуки борьбы и вскрик боли.
Ну же! Там твой сын! Спаси его!!!
Остро обожгло болью откушенное ухо. Перед глазами всплыла яма, разбитое лобовое стекло «Тойоты», смрадное дыхание тварей. Копошение серых конечностей, острые когти, зубы… Зубы!
И Радомский понял, что ничего не сможет сделать.
Это было сильнее его.
Ромчик погиб.
Бомженыш дернулся было бежать, но Радомский ухватил его за шкирку и встряхнул.
— Стоять! — рявкнул он.
Что там говорил хмырь Белкин? Чем моложе, тем лучше? Сойдет и такой…
Может быть, только за этим он и остался в живых.
— Там же Ромчик! — визжал гаденыш. — Ему надо помочь!!!
— Нет! — сказал Радомский. Странно, но он совсем не чувствовал лицевых мышц. Лицо будто умерло, и голос был чужой. — Ты пойдешь со мной…
22
Догнал!
Долго. Бежал. Устал. Запыхался. Почти потерял. Там, где ветер — запах пропал. Только кровь. На асфальте. Второго. Который вонючий. Первый — патлатый. Ненавижу. Убью. Бежать. Долго. Быстро. В ушах стучит. Сердце вылетает. Не останавливаться. Еще. Чуть-чуть.
И все-таки — догнал!!!
Стоят. Оба. Вонючий и патлатый. С ними — большой. Опасный. Страшный. И старуха. Не опасная. Спрятаться. В Кусты. Выждать.
Дыши! Медленно. Вдох. Выдох. Вдох. Выдох. Сердце — медленнее. Хорошо.
Ждать.
Ждать.
Трудно — ждать. Хочется прыгнуть. Порвать зубами. Ненавижу.
Ждать, Хрущ!
Ждать…
Вот. Большой — отвлекся! Больше нет сил терпеть!
Вперед! Прыжок! Схватка!
Тащи обратно! В кусты! Надо убить (загрызть!) пока не прибежал большой! Быстрее!!!
Блядь! Больно?!? Мне?! Сопротивляется, сучонок!
Убью. Я — сильный, ловкий, проворный. Порву его в клочья.
Опять — больно, но не сильно. Ударил чем-то твердым. Ботинком?
Отпрянуть. Зарычать. Задрать верхнюю губу, оскалить клыки. Страшно?! То-то же! Вперед!
Да еб твою мать… не страшно ему, падле… Больно — мне. С-сука… Ничего, сейчас он устанет. Большой — не идет. Можно не торопиться.
Гррр!!!
Кричит. Зовет. На помощь.
Зассал, сопляк? Вперед!
Есть!!!
Свалил! Сел сверху!
Трепыхается…
Когтями — раз! Еще! Локтем — на!!! На!!!
Получил?!
На!!! Убью тебя, паскуда…
…
Вспышка.
Боль.
Темнота.
23
— Папа!!! — заорал Ромчик, когда ему удалось скинуть с себя тварь. — Папа! — звал он, лягаясь, чтобы не подпустить к себе зверочеловека (уже скорее зверя, чем человека).
— Папа! — успел в последний раз выкрикнуть Рома, когда тварь сбила его с ног и подмяла под себя. Удар был страшный, прямо под диафрагму — весь воздух вышибло из легких, кричать больше было нечем.
Отец не придет, понял Рома, отчаянно закрывая голову от ударов твари. Острые когти полоснули по щеке, в миллиметре от глаза. Ромчик дернулся и ударился затылком об землю (хорошо, что не асфальт — тварь затащила его на клумбу). В голове зазвенело — от боли и разочарования.
Отец меня бросил, подумал Ромчик почти меланхолично.
Сейчас я умру.
Руки опустились сами собой. Локоть твари чиркнул по виску. Перед глазами замелькали разноцветные круги. Сквозь радужное мельтешение Ромчик сумел разглядеть, как волколак (где же я его видел?! нет, не вспомнить…) занес над ним сцепленные в замок руки.
Вот и все…
Звук удара был похож на треск сухой ветки.
Неужели можно услышать, как тебе проломили череп?
Или это… не мне?
Тварь, сидевшая верхом на Ромчике, захрипела, покачнулась и завалилась назад.
— Вставай, — сказала Ника. В руке у нее была монтировка, покрытая блестящим и черным. К монтировке прилип клок волос. — Вставай! — повторила она и протянула Ромчику руку.
Рука у нее была холодная и удивительно сильная. Ника практически сама подняла (вздернула) Ромчика с земли. Комки сырого грунта налипли на футболку. Грязные волосы лезли в глаза.
Он меня бросил…
Ромчик откинул волосы со лба и сказал:
— Он меня бросил…
— Кто? — не поняла Ника.
— Отец.
— Где он?
— Не знаю… Был здесь. С какой-то старухой. И таким длинным свертком…
— Карта, — сказала Ника. — Карта у него. Пошли, — она схватила Ромку за руку и куда-то потащила. — Я знаю, куда он пошел!
— Подожди! А как же Клеврет!
— Клеврет должен быть с ним! Быстрее, мы можем опоздать! И тогда уже ничего нельзя будет исправить!
— А старуха?
— К черту старуху!..
24
С руками у Марины происходило нечто странное. Руки были… не ее. Скрюченные пальцы с артритными суставами, дряблая морщинистая кожа, переплетения вен на предплечьях. Руки были стариковские, похожие на куриные лапы.
И они ничего не могли взять. Как в том фильме про призраков: Марина хватала Радомского за ноги, но чужие, старческие ладони смыкались вокруг пустоты. Как будто Радомский был бесплотен.
Или Марина.
Но асфальт-то она могла потрогать! Промахнувшись в тщетной попытке схватить Радомского, Марина рухнула на четвереньки, в очередной раз рассадив кожу на коленях и ощутив ладонями вибрацию шершавого асфальта.
Нет, не вибрацию. Не ту дрожь, что она почувствовала (тысячу лет назад) перед визитом в дом Анжелы, когда земля дрожала в такт реву мотоциклетных моторов — и Марина, пережив прямое попадание пули, впервые осознала, что заколдована.
Сейчас асфальт скорее пульсировал, вздрагивая через неравные промежутки времени. Как будто дикий зверь бьется о стенки клетки, рыча от ненависти. Дьявол рвался в мир, и частота его ударов о преграду странным образом совпадала с биением пульса Марины.
Да-да: каждый подземный толчок секунда в секунду приходился на удар сердца Марины!
И когда она это поняла (и приняла как данность, перестав сопротивляться), на Марину снизошло чувство удивительного покоя и единения со Вселенной. Марина поймала ритм. Она настроилась на нужную волну. И Вселенная открылась перед ней.
Не нужно было никаких мест Силы; никаких амулетов; камней; ключей; глифов; прочей атрибутики.
Марина стала единым целым с Игрой.
Игра открылась перед Мариной со всей своей сложной механикой, с потайными рычажками, вспомогательными ходами, хитрыми иллюзиями.
Все это было — лишь декорация. Бутафория.
Теперь Марина увидела суть.
Город Житомир предстал перед ней, похожий на мираж. Все вокруг выглядело зыбким, нестабильным, подрагивающим. Как если смотреть сквозь горячее марево над костром. Дома гротескно искривлялись, перетекая с места на место, исчезали и появлялись, отращивали балконы и дополнительные этажи… Улицы виляли, как горные ручьи, меняя направление, рассыпаясь десятками переулков, сливаясь в широкие проспекты…
Каждый дом был теперь не просто дом; он был — совокупность всех домов, которые могли бы быть построены на его месте; он был — вероятностная аномалия; он был и дом, и руина, и пустырь одновременно.
Весь город завис в квантовой неопределенности.
Из прорывов в ткани реальности били вулканы огня, гейзеры пара, селевые потоки и ураганы.
И сотни тысяч людей шагали сквозь этот хаос, неся зажженные факелы — тоже, если вдуматься, всего лишь символ истинного огня, который горел в их душах. Люди, сами того не понимая (стадо баранов, подумала Марина презрительно) творили историю заново; совокупность их бессмысленных усилий превратилась в энергию совершенно иного порядка.
В чистую Силу.
Оставалось только понять, кто и куда направляет эту Силу.