Глобальные трансформации современности

Из сказанного следует, что в ситуации, которая сложилась сегодня в Украине, заимствование и культивирование форм рыночного хозяйствования — которое, впрочем, весьма активно и «успешно» происходит стихийно–авантюристически на индивидуальном уровне, находя институционализированное воплощение в практиках политического капитализма — должно дополняться поиском, а возможно, и созданием245 адекватного рациональному типу экономического поведения «духа» или определенной ментальности (термин, получивший распространение благодаря трудам представителей школы «Анналов»), содействующей становлению индивидуалистически ответственного стиля жизни.

Ментальность, по словам А. Я. Гуревича, «можно было бы определить как способ восприятия и мышления, свойственный людям данной социальной системы в данный период их истории. Ментальность “пересекается” с социально–психологическими установками, не будучи им тождественной. В центре внимания исследователей ментальности находятся не столько быстротечные и переменчивые настроения людей (такие как паника, поведение масс во время войны, восстаний, в моменты религиозного подъема и т. п.), сколько устоявшиеся коллективные представления, стереотипы сознания, заданные культурой навыки мышления, “духовные орудия”, или “умственный инструментарий”, которым владеют индивиды и коллективы на определенном этапе развития общества и цивилизации.

Ментальность воплощает повседневное мировосприятие, повседневные очертания коллективного сознания, не систематизированного направленными усилиями мыслителей и идеологов. Идеи производят теоретики, а уже потом воспринимают более широкие круги, ментальность же присуща любому члену общества в такой же степени, как ему присущ его язык, на котором он общается с другими людьми»246. Безусловно, этическая поддержка рациональной предпринимательской деятельности в каждом отдельном случае имеет уникальные черты, тем не менее без такого обеспечения (и это универсальная тенденция) успешное становление рационального капитализма весьма проблематично.

Япония, проделавшая в рекордно короткий срок путь от традиционного общества к постиндустриальному247, достигла успехов в создании рыночной экономики (история становления демократических институтов в этой стране была гораздо более сложной, нежели ее экономическое развитие) благодаря успешной комбинации новой рыночной политики государства и сохранения традиций, способствовавшей адаптированию социума к императивам капитализма. Таким образом, если демократизация Японии (хотя, по мнению многих исследователей и комментаторов, и формальная) стала возможной только благодаря поражению во Второй мировой войне и последующей американской оккупации248, формирование хозяйственного этоса и политико–экономических структур, совместимых с эффективным капитализмом, было гораздо более успешным.

Шок от проникновения модерна в японское общество прекрасно зафиксировал Г. Харутюнян в своей книге «Захлестнутые модерном». Его исследование демонстрирует, что, при всей важности политико–экономического противостояния по линии Япония — США, войну на Тихом океане невозможно адекватно понять вне контекста японского идеологического «восстания против Запада», поскольку в 20–30‑е годы XX в. модерн больше существовал в общественной фантазии нации, нежели действительно переживался ею на уровне повседневности249.

Если основополагающим принципом западной культуры является индивидуализм (который, в значительной степени, связан с духом протестантизма), то характерная особенность японского менталитета — коллективизм. Его концептуальным объяснением стала предложенная японским психиатром Дои Такео теория «амае» — «радостно принимаемой зависимости», «ориентации на зависимость и надежду, на снисходительность и всепрощение». Подобная установка весьма способствовала примирению с вынужденным аскетизмом бурного периода Мейдзи–исин и последующего становления Японии вначале как империалистического государства, бросающего вызов традиционным европейским метрополиям, а затем как экономического гиганта — политического карлика, находящегося под военно–политическим протекторатом США.

245

См.: Kutuev Р. Development of Ideology and Ideology of Development in Ukraine // Наукові записки Національного університету «Києво–Могилянська академія». Соціологічні науки. — 2003. — Т. 21.

246

Гуревич А. Я. Этнология и история в современной французской медиевистике // Советская этнография. — 1984. — № 5. — С. 37, 38.

247

Вслед за С. Лэшем, я разделяю понятие «постмодерн», относящееся преимущественно (но не исключительно) к сфере культуры, и более социально–экономически наполненную категорию «постиндустриальное общество» Стоит также заметить, что попытки подчеркнуть «нормальность» развития Японии, нормальность, граничащую с обычностью, которые апеллируют к факту почти одновременного начала индустриализации «страны восходящего солнца» и США, игнорируют все иные составляющие процесса становления модерна (политические, культурные и социальные), а также полностью абстрагируются от предыдущей истории этих стран. Если США возникли в результате революции и «общественного договора», став «первой новой нацией» (С. Липсет), Япония эпохи Мэйдзи–исин была глубоко традиционалистским обществом. Также стоит отметить, что хотя Япония и не была единственной страной, где радикальные социальные изменения начались в форме революции сверху, она стала одной из немногих, добившихся успехов на этом пути. Следует упомянуть тот факт, что для многих исследователей феномен подъема Японии — и, шире, Восточной Азии в целом — является не более чем временным успехом, достигнутым за счет интервенционистской политики бюрократического государства, содействующего развитию (см.: Иноземцев В. Л. Пределы «догоняющего» развития. — М., 2000). Для таких же ученых, как А. Г. Франк и Дж. Арриги, именно Восточная Азия длительное время являлась центром глобальной экономики (вплоть до начала XIX века, согласно последней книге Франка «ПереОРИЕНТация» (см.: Frank A. G. ReORIENT: Global Economy in the Asian Age. — Berkeley, 1998) и лишь теперь восстанавливает исторически присущую ей конкурентоспособность и место в рамках мир–экономики (см.: Arrighi G., Hui Р., Hung Н. К, Selden М. Historical Capitalism, East and West // The Resurgence of East Asia: 500, 150 and 50 year Perspectives / Ed. by G. Arrighi, T. Hamashita, M. Selden. L.; N. Y.: Routledge, 2003). И те, и другие игнорируют роль культурной среды, способствующей или блокирующей распространение «капиталистического вируса» (термин Дж. Арриги).

248

См.: Dower J. Embracing Defeat: Japan in the Wake of the World War II. — N. Y., 1999.

249

См.: Harootunian H. Overcome by Modernity: History, Culture, and Community in Interwar Japan. — Princeton; Oxford, 2000. He лишним будет подчеркнуть еше раз, что предлагаемые в этом разделе взгляды отнюдь не являются энкомием культурно–детерминистской парадигме объяснения социальных феноменов: структурные факторы в развитии той же Японии часто играли ключевую роль. Например, Первая мировая война стала для Японии периодом подъема, обеспеченного временным устранением ее конкурентов, занятых боевыми действиями в Европе. Следующая мировая война воспринималась японскими интеллектуалами одновременно как внешняя — ее цель формулировалась как избавление от преобладания англо–американской мощи — и внутренняя, направленная на излечение японского духа, зараженного модерной цивилизацией (см.: Harootunian Н. Overcome by Modernity: History, Culture, and Community in Interwar Japan. — Princeton; Oxford, 2000. — P. 35).