— Это только так кажется! — протестует Джек. — Мне уже двадцать три года. Я много видел на свете, много путешествовал.
— Вот как! Где же вы были?
Насчет путешествий Джек сболтнул для красоты слова. И теперь сам не знает, как ему вывернуться.
Он пытается переменить разговор.
— А я хотел вам предложить кое-что. Но боюсь, что вы обидитесь.
Дама делает строгое лицо. Но и в строгом виде она прелестна. Пожалуй, еще лучше, чем в насмешливом виде.
— Что ж, может быть, и обижусь. Смотря по обстоятельствам.
— Но я не имею в виду ничего дурного!
— Что же вы хотите со мной сделать? Предложить стакан содовой воды?
— Совсем нет! — обижается Джек. — Поехать в театр… А потом поужинать в ресторане…
Фата Моргана с деланным, а может быть, отчасти и искренним удивлением смотрит на своего случайного соседа по скамейке в городском парке.
— Ого! Вы малый не промах! Это стоит того, чтобы подумать… Но ведь для этого требуются средства?
— О, за этим дело не станет!
— Браво! Но откуда у вас деньги, молодой человек?
— Я состою на службе! — сказал Джек обиженным тоном.
— А? На какой?
Джек поперхнулся.
— На очень хорошей службе… У одного… (Джек хотел сказать «профессора», но снова поперхнулся.) У одного коммерсанта… Секретарем!
— Ага, понимаю! Это в самом деле хорошая должность. И что же? В качестве секретаря вы ухаживаете в парке за молодыми дамами?
— Но согласитесь сами… Такая чудная погода… Женщины так украшают общество…
Фата Моргана снова расхохоталась и добродушно-фамильярно потрепала Джека по плечу. Джек расхрабрился и повел атаку с такой уверенностью, что дама мало-помалу смягчила свое злословие и изъявила согласие ехать в театр, в кино, в дансинг, в ресторан, куда угодно.
Джек был снова на верху блаженства.
Фата Моргана, разумеется, ни с которой стороны не приходилась ни родственницей, ни свойственницей знаменитому Пирпонту. Это был ее псевдоним, изобретенный на скорую руку.
Это была одна из тех провинциальных женщин, которые живут вдали от большого и шумного города и в стороне от проезжих дорог до зрелого возраста, выходят замуж за нелюбимых мужей и ведут скромную и бесцветную жизнь. А затем словно сходят внезапно с ума и бросаются очертя голову в удовольствия и авантюры.
Лукреция Шельдон, жена провинциального нотариуса в небольшом городке, недавно лишилась мужа. Она провела установленное обычаем время траура у себя дома, никого не принимала, никуда не выходила, и все в городе считали ее необыкновенно добродетельной и благочестивой женщиной, и ставили ее в пример всем другим молодым и красивым женщинам.
А отбыв траур и вступив во владение оставленными ей супругом долларами, Лукреция Шельдон в один прекрасный день села в поезд и укатила. Сначала к родственникам в Охайо, где проплакала в их объятиях полчаса и вела в остальное время душеспасительные разговоры.
Отбыв и эту последнюю каторгу, молодая женщина, оставшись наконец одна в поезде, улыбнулась, попудрилась и стала читать роман.
Она страстно любила романы. С ранней юности она читала все, что попало — и французских легкомысленных романистов, и сентиментального Диккенса, и устаревшего Вальтер-Скотта, и Льва Толстого, причем читала не только одни «разговоры», как большинство женщин, но и описания… В особенности ей нравились французские романисты. Она бредила Парижем и его бульварными развлечениями и, не бывав никогда во Франции, ни вообще за границей, отлично знала даже план Парижа и местонахождение наиболее знаменитых увеселительных заведений и ресторанов.
В Нью-Йорке она была сегодня с утра. Остановившись в довольно фешенебельной гостинице, она с утра, с самого своего приезда, ходила по магазинам и кафе, делала закупки, завтракала, пила кофе и, как все американки, страстно любящие сладкое, с утра ела мороженое и жевала шоколад и тянучки. У ней здесь не было решительно ни одной живой души знакомой…
С Джеком молодая женщина познакомилась в парке. Он ей понравился своей цветущей молодостью и красивой внешностью, а также и своим безукоризненным джентльменским видом. Знакомство состоялось почти мгновенно, с двух-трех слов. И, вот они оба уже выходили из кафе, куда Джек увлек ее перед театром.
— Я хочу пойти в оперу, — пролепетала Фата Моргана.
Джек никогда не бывал в опере и имел самое слабое представление о том, что это такое. Он предпочел бы мюзик-холл, где много было всяких интересных штук, говорящих тюленей, кривляющихся негров и т. п. Но Фата Моргана тоже никогда еще не бывала в опере и решила во что бы то ни стало испробовать, прежде всего, это фешенебельное зрелище, о котором она так много читала в романах…
Величественное здание оперного театра подействовало на Джека на первых порах ошеломляющим образом. Фата Моргана с сожалением сказала: «Жаль, что сегодня не поет Карузо!» Джек слыхал о Карузо и тоже слегка пожалел, что не увидит его.
Усевшись на места, Джек и его спутница с любопытством разглядывали залу, уже полную джентльменов и леди. Фата Моргана ахала при виде бриллиантов и старалась оценить то или иное колье или диадему. Джек, у которого в голове все еще шумело после портера, вмешивался в ее оценку, противоречил ей, хотя сам ровно ничего не понимал в драгоценных камнях.
Потом началась музыка и вместе с тем непроходимая, угнетающая скука для Джека.
Сначала музыка пиликала что-то жалостное. Сперва очень тихо, а потом все громче и назойливее. Скрипки словно держали пари, кто из них перегонит друг друга, и не было казалось никакой возможности удержать их. Джек решительно не понимал: к чему музыка в театре? Неужели нельзя обойтись совсем без нее? Если бы еще здесь танцевали, как в дансинге.
Поднялся занавес. На сцене были ярко разрисованные стены какого-то странного дворца с фигурами животных и людей в неестественных позах. Потом появились так же пышно разрисованные и одетые в яркие костюмы люди и запели, размахивая руками.
— Это Египет и египтяне, — прошептала Фата Моргана.
Джеку хотелось знать, что будут говорить и делать эти поющие пестрые люди. Но они все лишь пели и разводили руками. Неужели египтяне не умеют говорить по-человечески, а только поют?
— Когда же они кончат? — недоумевающе спросил он.
— Что кончат? — в свою очередь недоумевала его спутница.
— Петь!
Фата Моргана не могла удержаться от смеха.
— Молчите, — прошептала она, фыркая, — в опере всегда поют.
Джек недоумевал. Он и сам был не прочь иногда помурлыкать какую-нибудь песенку, например: «Лиззи гуляла по лесу, бум, бум». Но нельзя же петь все время и на улице, и на службе, и в разговоре с важным начальником. Попробовал бы Джек запеть своему профессору: «Кофе гото-о-ов!»
Воображаю, какая была бы история.
Но всего глупее было то, что ровно ничего нельзя было понять, что делается на сцене. Эти дураки-египтяне говорили, очевидно, на каком-то египетском языке, потому что Джек решительно не понимал ни одного слова.
— Что он ей говорит? — спросил он свою спутницу, кивая на египтянина в блестящих латах, который тонким и завывающим голосом, по-видимому, упрекал какую-то черномазую негритянку в ярких тряпках. Негритянка с недовольным видом отворачивалась от него и глядела на подскакивавшего на своем стуле и махавшего палочкой дирижера. Вокруг египтянина и негритянки ходили взад и вперед другие египтяне.