– Я только что поняла, что стану матерью.
– Станешь, конечно.
– Я не загадывала дальше беременности...
Ба мне улыбнулась.
– Можешь еще несколько месяцев не волноваться насчет материнства.
– Разве бывает когда-то столько времени впереди, чтобы не начинать волноваться? – вздохнула я.
К кровати – с другой стороны от Ба – подошел Шолто. Дойл с Рисом разглядывали нить, причем Дойл ее скорее нюхал, чем в руках вертел. Я уже видела эту его манеру обращения с магией, словно он мог по запаху выследить ее автора, как гончая находит владельца вещи.
Шолто взял меня за руку, и я увидела, как помрачнела Ба. Нехорошо это. Но я глянула в лицо Шолто и успокоилась. Я думала найти у него в лице высокомерие или злость, направленные на Ба. Думала, он взял меня за руку, только бы показать Ба, что она не в силах запретить ему ко мне прикасаться. Но лицо у него светилось нежностью, а взгляд предназначался мне одной.
Он улыбнулся мне с такой нежностью, которой я у него не видела никогда. Трехцветно-желтые глаза смотрели почти робко, как у влюбленного. Я в Шолто не была влюблена. Мы всего дважды были наедине, и оба раза нашу встречу прерывали насильственным вмешательством, причем не по моей и не по его вине. Мы друг друга толком и не знали, но он смотрел на меня так, словно во мне для него был целый мир, добрый и безопасный.
Мне стало неловко. Я опустила глаза, чтобы он не увидел, насколько иначе смотрю на него я. Не с любовью, потому что для меня любовь – это проведенное вместе время, общие дела и переживания. У нас с Шолто ничего этого еще не было. До чего же странно носить ребенка от мужчины и не быть в него влюбленной.
Чувствовала ли то же самое моя мать? Выйти замуж, провести с мужем – но не возлюбленным – ночь, и вдруг оказаться беременной от практически незнакомого мужчины? Пожалуй, впервые в жизни я ощутила определенное сочувствие к своей матери и поняла ее странное ко мне отношение.
Я любила своего отца, принца Эссуса, но вполне возможно, что отцом он был лучшим, чем мужем. Мне вдруг подумалось, что я ничего не знаю об отношениях отца и матери. Может, их вкусы в постели различались настолько, что они не смогли найти компромисса? В политике их убеждения были диаметрально противоположны.
Держа Шолто за руку, я почувствовала то позднее прозрение, когда выросший ребенок осознает, что может быть – всего лишь может быть, – его ненависть к одному из родителей не совсем справедлива. Не слишком приятно думать, что пострадавшей стороной была моя мать, а не отец, как я привыкла считать.
Я невольно взглянула на Шолто. Белокурые волосы начали выбиваться из хвоста, который он завязал, отправляясь спасать меня. С помощью гламора он придал им вид коротких, но иллюзия пропала – может быть, кто-то ее повредил, запутавшись в его спадавших почти до пят волосах. Белокурые пряди обрамляли непревзойденной красоты лицо – разве что Холода можно было считать еще лучшим образчиком мужской красоты. Я загнала вглубь мысль о Холоде и постаралась отдать Шолто должное. Щупальца разорвали его футболку, и теперь она лоскутами обрамляла грудь и живот. Обрывки ее еще были заткнуты под пояс джинсов, воротник и рукава остались нетронуты и удерживали всю конструкцию, но на груди и животе открылась бледная, красивая, идеальная кожа. Украшавшая ее от грудины до пояса джинсов татуировка походила на изображение морского анемона, выполненное из золота, слоновой кости и хрусталя, переливающееся по контурам розовым и голубым. Краски мягкие и нежные, словно внутренность морской раковины на солнечном свету. Одно из крупных щупалец изогнулось к правой стороне груди, почти дотянувшись до бледной тени соска – словно захваченное посреди движения. Не дала бы голову на отсечение, но я была уверена, что татуировка изменилась. Похоже было, как будто рисунок буквально создается щупальцами в тот миг, когда они застывают в двухмерной картинке, и точно передает их мгновенное положение.
Я знала, что стройные бедра Шолто и все прочее, скрытое джинсами, красиво и соразмерно, и он отлично умеет с этим всем управляться.
Он приподнял мою руку, глядя уже не с нежностью, а с задумчивостью.
– Ты как будто взвешиваешь и измеряешь меня, принцесса.
– Правильно делает, – проворчала Ба.
Не глядя на нее, я сказала:
– Он со мной говорит, Ба, не с тобой.
– И ты уже его сторону берешь, не мою?
Тут я повернулась к ней. В ее глазах горела злость и еще странная алчность – совсем не характерная для Ба, но, может быть, присущая моей кузине Кэйр. Если она вложила в чары свое желание чем-то обладать, ее зависть могла вылиться в магическую форму. Действующую исподволь, но настойчиво. Тоже похоже на мою кузину, если подумать. С магией часто так бывает – ее окрашивает личность чародея.